Ночь пришла, они заночевали.
Но наутро Енбохой накрыли
стол из золота, его уставив
яствами отменными из мяса,
стол сестре серебряный накрыли
и уставили арзой с хорзою,
сладостей там тоже было вдоволь.
Сами Лобсогой с Урмай Гоохон
были к ней внимательней, чем слуги,
потчевали Енбохой учтиво —
подносили все, что ни попросит.
Енхобой как попила, поела,
так и охмелела, осмелела —
от напитков стала рыже-красной,
от почета сделалась развязной.
“Живи сто лет, Урмай Гоохон,
живи, но без любви и счастья!” —
так сказала Енбохой невестке,
сидя за столом в ее жилище.
“Благопожеланья мангадхаев
шибко отличаются от наших!” —
так подумала Урмай Гоохон.
Пригляделась, а у мангадхайки
синенькая родинка под глазом
так Алма Мэргэн напоминает,
что рождает тучу подозрений.
“Надо бы об этом странном сходстве
сообщить скорее Лобсогою!” —
не успела женщина решиться,
как Алма Мэргэн, проникнув в мысли
подозрительной Урмай Гоохон,
всё перевернула там вверх дном,
заставляя думать о другом.
Старшая сестра, как будто спьяну,
стала виноватить Лобсогоя:
“Победить соперника хотел ты,
превратить в осла его успел ты
мстителя найти себе сумел ты, —
ну, а как же на враге ты ездишь?
Покажи-ка мне скотину эту!”
Лобсогой, стальной амбар открывши,
показал осла, что там томился.
Енхобой вскричала, обращаясь
вроде к брату, но с таким расчетом,
чтоб осел все слышал: “Как ты плохо
ездишь на таком осле могучем!
Раздобреть ленивцу ты позволил —
веки растянулись, шея лопнет,
он вот-вот от жира задохнется!
Ну-ка, ухвати его за уши —
осадить попробуй-ка жирягу!”
Лобсогой схватил осла за уши,
потянул, но тот не поддавался,
а попятился и мангадхая
проволок, как тот ни упирался.
Енхобой сказала брату: “Ну-ка,
дай-ка мне!” — и, ухватив за уши,
голову легко ослу пригнула
и к своим коленям притянула.
Заведя хозяина в жилище,
за питьем архи сестра сказала:
“На осле своем ты ездил плохо —
дай-ка мне его хотя б на месяц:
я уж выезжу его, как надо!”
Лобсогой, хоть под хмельком, а все же
заартачился: “Ну, как ты можешь
говорить такое? Что ты просишь?
Не могу осла тебе доверить!”
Но сестра увещевала брата:
“Если бы осла ты мне доверил,
я-то уж над ним бы постаралась!
Я бы уж до свертыванья крови,
до смягчения костей скакала
на ленивце, чтоб вконец заездить
нашего врага! Но ты жалеешь
дать скотину для моей потехи!
Если так, живи себе, как знаешь!
Я же ухожу!” — и, прихвативши
палку-кожемялку, и оставив
тройку иноходцев и повозку,
повернулась и домой пошла,
будто бы обижена была.
Мангадхай с женой Урмай Гоохон
мало что неловкость испытали,
но решили Енхобой потрафить
и позволить на осле поездить.
Желтого Асурая послали
ей вдогонку, чтоб вернул гордячку.
И Aсурай ей сказал: “Вернитесь!
Лобсогой согласен дать на месяц
своего осла, как вы просили!"
Енхобой вернулась и сказала:
“Если, брат, осла мне доверяешь,
то открой-ка свой амбар скорее!”
Брат открыл амбар, сестра железный
недоуздок отвязав от прясла,
за серебряный тяжелый повод
вывела осла на свет и стала
подготавливать его к поездке:
потником дерюжным накрывала
и седлом седлала деревянным.
А потом схватила кожемялку,
на осла одним прыжком вскочила,
губы раздирая удилами,
голову ослу заворотила.
И огрела справа кожемялкой,
и взбодрила пятками подбрюшье,
говоря при этом сладострастно:
“Ну теперь держись, бодун безрогий!”
Я тебя до свертыванья крови,
до смягчения костей изъезжу!” —
и, ударив по башке осла,
в степь его, беднягу, погнала.
Будто бы осла нещадно била,
будто бы домой она спешила…
Но отправил Лобсогой за нею
двух ходячих баторов, а также
двух летучих, чтоб они следили
из-под почвы и из поднебесья,
как осла терзает мангадхайка.
Волшебством своим жена Гэсэра
соглядатаям отворотила
их глаза, — и те смогли увидеть
только то, что Енхобой въезжает
в собственные ворота у дома.
Баторы, примчавшись к Лобсогою,
так и доложили: “Енхобой
на осле заехала домой!”