– Справку! – донесся из глубины окошечка свирепый низкий голос охотницы.
Серп Иванович снова полез рукой в правый, существующий карман, а самые сердобольные уже передавали шепотом по цепочке:
– Если он в Ригу, могу адресок дать… Живет в Риге одна вдова…
– Если он не попадет сегодня на борт, пусть топает в пятый барак… Подлечим…
Но доброжелательные шепотки были оборваны свирепым рывком невидимой охотницы-кассирши:
– Ты что мне даешь? Ты что даешь мне?!
– Не мучай человека, выписывай, паскуда, билет! – возмутилась очередь. Особенно сильно шумели те, кто все равно уже давно не надеялся улететь первым бортом. – Выписывай! Развела, понимаешь, контору! Сразу видно, организм не из крепких, надо ж ему помочь!
Старший небритый даже перегнулся через плечо Сказкина.
– Тут по-иностранному, – сообщил он.
– По-иностранному? – загудела очередь. – Раз по-иностранному, значит, серьезная болезнь! Такая серьезная, что не говорят человеку, скрывают, значит! Будь чепуха, так и написали бы – тиф там какой-нибудь или ОРЗ. У нас попусту не пугают.
– Чего, чего? – прислушалась опытная, много чего видавшая очередь к старшему небритому. – «Мозжечковый»? Это у него, наверное, что-то с головой… «Тремор»?.. Это у него, наверное, что-то с руками…
Но старший небритый уже все понял и рванул на груди тельняшку:
– Братишки! Да это же богодул!
– А-а-а, богодул! – мгновенно разочаровалась очередь. – Лечиться решил? Тоже нам – инвалид-герой! Второй по величине, третий по значению!
В одно мгновение Сказкин, как кукла, был переброшен в самый хвост очереди.
Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов.
Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша-охотница уехала в Южно-Курильск, вот почему меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, прихотливо тянущейся от бараков к кассе.
Я подошел.
По дну канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку, терпеливо по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пыльного пиджачка на нем не было, но лампасы на штанах еще не стерлись.
– На материк? – спросил я сверху.
Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
– Лечиться? Сказкин снова кивнул. Полз он, конечно, к кассе.
Вконец запуганный, вконец замученный бормотухой, он хотел миновать уже несуществующую очередь.
Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась.
Стараясь не осыпать на него землю, я неторопливо шел по краю канавы.
– Хочешь, вылечу прямо здесь, на острове?
– Хочу!
– Два месяца тяжелой физической работы, – пообещал я. – Два месяца вне общества. Два месяца ни грамма бормотухи. А оплата по возвращении.
Сказкин кивнул.
Сказкин хотел лечиться.
Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил отменный компот.
«Тоже из моря?» – намекал я на злополучную говядину.
Серп Иванович степенно кивал: «Не так, чтобы совсем, но через Агафона…»
«Смотри у меня, Серп! – грозил я. – Не вздумай выменивать компот на казенные вещи!»
«Ты что, начальник! – хитрил Серп Иванович. – Я гак нашел на отливе. Большой, железный. Через него мы и кушаем сухофрукты!»
Душный, томительный цвел над островом август.
С вечера всходила над вулканом Атсонупури Венера. Семь тонких лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива.
Глотая горячий чай, пропитанный дымом, я откидывался спиной на столб навеса, под которым стоял кухонный стол.
Я отдыхал.
Практически полевой сезон я уже закончил.
Прекрасное чувство хорошо исполненного долга.
«Собаки, говорю, ушли! – бухтел рядом Агафон Мальцев. – Ушли, говорю, собаки. Уши собаки, как без вести!»
«Да оно так и есть, без вести, – лукаво соглашался Сказкин. – У нас вот было, с балкера „Азов“ медведь ушел. Мы его танцевать научили, он с нами за одним столом в чистом переднике сиживал. Чего уж, кажется, надо: плавай по океанам, смотри на мир! Не каждому так везет. Так нет, на траверзе острова Ионы хватились медведя, а его нет. Нет организма! Ушел организм!»
«Вот и я говорю, – недовольно бухтел Мальцев. – Собаки ушли, и ни духу от них, ни слуху!»
«Может, плохо кормил?»
«Ты что? – удивился Агафон. – Я что, дурак, чтобы кормить собак? Собаки должны сами кормиться!»
«Медузами?»
«Зачем медузами? Вон все поляны кишат мышами. Пусть собаки мышкуют. Не маленькие!»
Так они неторопливо вели нескончаемые беседы, жалели исчезнувших собак, гадали о их судьбе, жалостливо поминали белую корову, а я лениво следил за лучиками звезды, купающейся в заливе.
«Хорошо бы увидеть судно, – мечтал я. – Любое судно. И пусть бы шло оно к Сахалину».
Судно нам было необходимо. Ведь кроме снаряжения мы должны были доставить на Сахалин пять ящиков с образцами – сваренные пемзовые туфы, вулканический песок, зазубренные, как ножи, осколки обсидиана, тяжкие, как мертвая простокваша, обломки базальтов.
Я гордился собранными образцами.
Я гордился: время прошло не зря.
Я гордился: мне есть что показать шефу.
Ведь это шеф в свое время утверждал, что пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере Львиная Пасть, зубчатый гребень которой впивался в выжженное небо совсем недалеко от нашей стоянки. Теперь я гордился: «У меня есть чем утереть нос шефу. Пемзы южного Итурупа выплюнула когда-то на берега именно Львиная Пасть, а не лежащий в стороне полуразрушенный Берутарубе».
Гордясь, я мысленно видел тяжелый огнедышащий конус, прожигавший алым пламенем доисторическое низкое небо, густо пропитанное электричеством. Гордясь, я мысленно видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную пелену пепловых туч, грохот базальтовых масс, проваливающихся в освобожденные магмой полости.
А потом мертвый кратер…
Ободранные взрывом мощные стены…
И доисторические серебристые облака…
У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный приемник «Селга».
Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, приносило запах каменной молотой крошки. За гребнем кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось домой, в город, туда, где всегда найдется настоящее кресло, шкаф с книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены всегда стоит не над воронками несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашкой.
Полный тоски и томления, полный духоты, царящей вокруг, я уходил к подножию вулкана Атсонупури и подолгу бродил по диким улочкам давным-давно брошенного поселка.
Как костлявые иероглифы торчали сломанные балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник, ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно, душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шурша, кусты диких аралий.
Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь залив Доброе Начало, а слева – далекий, призрачный горб горы Голубка.
Но Голубкой гора только называлась.
На самом деле гора ничуть не напоминала голубку.
Гора Голубка напоминала тушу дохлого динозавра.
С мрачных скалистых массивов горы Голубки, как пряди седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады, рассеивавшиеся по ветру.
И весь этот мир был мой!
Радуясь, я повторял: это мой мир!
Радуясь, я повторял: ничего в этом мире не может случиться такого, что не было бы мною предугадано заранее!
Но, как вскоре выяснилось, я ошибался.
Несчастные собаки Агафона Мальцева, ему же принадлежавшая корова – все это было только первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на берегу, ввалился под наш душный навес не в меру суетливый Серп Иванович Сказкин. Он ввалился, ткнув одной рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой – в деревянные ящики с образцами, и шумно, и страшно выдохнул: