— Сегодня же и уйду, — прошептал Иван.
— Сегодня? — не поверила Катя. — Не отпущу!
И припала головою к Ивановой груди, заплакала. Иван погладил ее волосы:
— Успокойся. Почему это ты меня не отпустишь?
— А потому… потому, — захлебывалась слезами жена, — что мне многое нужно тебе рассказать, посоветоваться… Я же не успею…
— А ты, доченька, не теряй времени — говори, рассказывай, — посоветовала Кате мать. — Не сидите тут, а идите в светлицу и говорите. И так дай бог, чтоб никто не помешал. Уж так собака брехала…
— Ага, ступайте в светлицу, — как бы спохватился и отец. — А я на печь уже не полезу, кожух накину вот да у окна посижу, постерегу. Чуть что — в сени беги и на чердак. У меня там тайничок устроен, под лежаком. Думал, придешь, сынок, да там в случае чего и схоронишься от беды…
… Едва вошли в светлицу, Ивана первым делом потянуло к детям, — они спали на одной кровати, укрытые теплым домотканым одеялом.
— Может, лампу зажечь? — прошептала Катя.
— Не надо, испугаешь.
— Да ты же не видишь их.
— А мне бы только услыхать, как они дышат, носиками сопят.
— И ты, видно, соскучился без нас?
— А вы без меня?
— Еще спрашиваешь…
И Катя, приблизившись к Ивану, обвила руками его шею, впилась губами в его губы и вся враз как-то ослабла, обмякла. Ивану тоже будто хмель в голову ударил. Поддерживая друг дружку, как пьяные, дошли до кровати, белевшей у стены, поодаль от той, где спали дети.
— Иван, Иванка, — едва не плакала жена, — забеременеть хочу, родить от тебя еще дитя. Девочку, дочку, чтоб помощница мне была…
Иван словно протрезвел:
— Ты что? Такое время, а ты…
— Иванка, да живот для меня сейчас — это защита. Иначе может плохо кончиться… Очень плохо… Пожалей меня, сделай, как я прошу. Чую — не скоро мы с тобой снова увидимся… А родить девочку, дочурку хочу… Одна я у отца с матерью была, росла одна, потому и поставила себе цель — родить и вырастить и сынка, и дочурку. Сынков двое у нас, а дочурки… нету. А хочется, чтоб была. Это ж такая радость — дочурка… Она еще что-то говорила, но Иван почти уже не слышал — хмель женского тела, такого родного и желанного, которого к тому же он не знал столько дней и ночей, одолел его. И он поплыл, поплыл, как в тумане, ощущая только ее, Катю…
… Потом они в изнеможении, почти голые, лежали и говорили, говорили. Говорила большей частью Катя, а он, Иван, слушал, лишь изредка вмешиваясь, вставляя по слову, по два. Катя рассказывала, почему вдруг ей пришло в голову забеременеть.
— Понимаешь, Иван… насмотрелась я, как немцы вяжутся к нашим женщинам… И представила, что и со мной может быть такое же, я ведь еще ничего… А?.. Да и бобики эти…
— Какие бобики?
— Да полицаи… Их бобиками зовут, а то еще собаками… Они же тоже ни одной женщины не пропустят, мимо не пройдут… Винтовку наведет и… Я и решила — придешь ты, сразу же и забеременею…
— Война же… И убегать, если что, и жить бог весть где, возможно, под открытым небом доведется…
— Все, Иванка, все может быть. Но на беременную женщину никто не позарится. А рожу девочку — вырастет. Если б ты знал, как я переживала, что не догадалась раньше тебя об этом попросить, еще там, в Великом Лесе. Плакала по ночам. Ой, как я по тебе истосковалась!
И Катя поворачивалась к Ивану, прижималась, обвивала его руками, целовала.
— А ты? Ты как жил?
— Я? Жил, ничего…
— Где ночевал, кто кормил тебя, рубашки кто стирал?
Иван усмехался:
— Не у женщин, не женщины — не думай. Один я все время, иногда, правда, с Василем Кулагой. Все сделали, чтоб немцев в Великий Лес не пустить.
— И не пустили?
— Не пустили.
— Как же это вам удалось?
Пришлось рассказать Кате, как они с Василем Кулагой сожгли мосты и что из этого вышло:
— … Словом, немцы так и не добрались пока до Великого Леса, и там сейчас советская власть, а не немецкая.
— Видишь, а я сюда приехала, от немцев убегала, — огорчилась Катя.
— Не жалей. Немцы рано или поздно придут и в Великий Лес. От них, как от заразы, не спрячешься. И хорошо, что ты уехала.
— Да наверно… Заявились сюда и сразу: «Кто комиссар? Кто большевик? Где большевистские семьи?» Люди все свои, никто никого не выдал, нет, мол у нас таких. Старосту назначили…
— Погоди, погоди, — перебил Катю Иван, — ты собиралась что-то рассказать, в какую-то нехорошую историю попала…
— Да я об этом и говорю. Старосту немцы назначили. Неплохой человек, бригадиром прежде был. Вот на днях и приходит к нам. Так и так, дескать, осень, пора деткам в школу. Ходят ко мне, просят, ты, мол, власть, обеспечь. Я и пришел к тебе, Антон, дочь же у тебя наставница, пускай она и учит детей… Я и растерялась. Не согласиться? Немцам донесет, те приедут, станут разбираться… А то и хуже — что я им?.. Согласиться? Опять же — школа не наша, не советская. Сотрудничество с немцами… А ты говоришь, зачем мне эта беременность. Была бы в положении или с дитенком грудным на руках — никто бы и не пошел к нам. А так… Что хочешь, то и делай.
Надолго задумался Иван. С одной стороны, и правда — учить ребятишек читать, писать, считать надо, пускай бы вроде школа работала. Дети при деле, не валяют дурака. С другой же стороны… Школа-то не советская, немцы требовать будут, чтоб учили детей не так, как нам нужно, а как им, фашистам…
— Может, поволынь сколько удастся с этой школой.
— Да я и так… Но сколько можно волынить? Пристают как с ножом к горлу. И староста, и все тут, «Не бойся, если что, заступимся, скажем — детей при любой власти учить надо».
— Оно все вроде и правильно. И вместе с тем… Не хотелось бы, чтоб ты шла работать в эту школу.
— А думаешь, мне хочется? Но вижу, чувствую — не отстанут от меня. Наотрез отказаться? Тоже опасно… И детишки наши, и мама, отец… Да и ты же… Узнают, что председателем сельсовета был, коммунист… Словом, чувствую — попалась я… А тут еще тебя все нет да нет…
«И когда… когда я снова к тебе приду?» — думал Иван, выслушивая горячую, озабоченную исповедь жены. Сказал, чтобы не молчать:
— Трудно тебе что-нибудь конкретное посоветовать. Сама смотри, как лучше… А дети, дети-то как? — спросил Иван. — Петрик, Андрейка?
— Ничего. Поскучали первые дни, особенно Петрик, все спрашивали, где папка. А потом привыкли. Все дети теперь без отцов растут.
— Ты им и не говори, что я приходил.
— Конечно, не скажу. А то играть побегут — соседским ребятам похвастаются. Так и до бобиков дойдет…
— Много у вас этих самых бобиков?
— Трое. Да ведь говорят, что одна шелудивая овца все стадо портит. Если б не бобики, никакого, кажется, лиха не боялся бы.
— Может, мне их слегка припугнуть?
— Что ты! Не смей, у них же винтовки!
— Так и у меня винтовка есть. И пистолет.
— Нет, не трожь ты их, а то еще злее станут. Может, в другой раз. А сегодня… Побудь, побудь со мной. Да и белье же постирать надо, высушить. А ночь хоть и осенняя, но не такая долгая, как нам с тобой хотелось бы. Или, может, задержишься, не уйдешь — еще ночку побыл бы со мной.
— Нельзя мне, не могу.
— А куда так спешишь?
— Куда?.. — Подумал Иван, подумал, но все же не признался, не сказал. — Есть куда, Катя, мне спешить. Очень срочное дело. Медлить нельзя. Чем скорей я его сделаю, тем всем нам — и тебе, и мне, и всем нашим людям — лучше будет…
— Ну что ж, не можешь остаться — не оставайся, И так спасибо, что не забыл, пришел. Хоть душу я отвела, рассказала тебе обо всем.
И Катя снова, обхватив Ивана руками, заплакала.
… Расстался с женой, детьми, тестем и тещей, с Будиловичами Иван Дорошка на рассвете, так и не сказав, не открывшись, куда он идет, почему надолго покидает родные места.
XI
Уже несколько недель Василь Кулага не жил дома. Ночевал где придется — в стогах сена, скирдах соломы, а с рассветом приходил в колхозную контору. И хотя делать особенно было нечего, просиживал там под крышей и в тепле целыми днями.
Пробовал не раз и домой, к жене с детьми, наведаться. Но Поля и на порог его не пускала — гнала со двора. Да еще и с шумом, чтоб соседи слышали.