— Да ничего и не остается, как ждать, — согласился с Василем Максим Варивончик.
Тогда же, на той встрече, председатели решили: если с приходом немцев дело обернется круто, собраться вместе. Даже место сбора назначили — лесная сторожка в Качай-болоте.
— Ты это и Ивану Дорошке передай, — попросил Максим Варивончик Василя, когда, попрощавшись, они с Петрусем Хоменком готовы были двинуться в обратный путь.
… Шли, летели короткие осенние дни, перелистывались, как страницы увлекательной книги. И каждый ждал, каждый хотел знать — что же дальше? Ждал нетерпеливо, напряженно, потому что чуял — близятся события, ждать остается все меньше и меньше. Вот-вот что-то важное должно было произойти. «Что, что именно?» — думал каждый. И шел, тянулся к Василю Кулаге — услышать, узнать. Ведь из всего начальства он один был на своем месте.
Был — потому что ничего другого ему не оставалось, некуда было деваться…
XII
Воротившись домой — ночью, в самую темень, чтоб никто его не увидел, — Апанас Харченя не спешил показываться людям на глаза, сидел в хате, отсыпался, отъедался. И конечно же думал, прикидывал, как ему жить дальше. «Может, зря я тревожился, мучил себя — немцы же так и не пришли в Великий Лес? А вдруг и не придут? Стороной война прокатится, где дороги хорошие, города. А у нас… Чего немцы у нас не видели? Лесов, болот?..»
Мать, счастливая, что сын вернулся, все топала и топала вокруг него — то что-нибудь вкусненькое подсовывала, то спрашивала осторожно, чтоб не обидеть сына, не разозлить:
— Ты бы, сынок, рассказал: где ходил, что видел?
Но Апанас не очень-то хотел рассказывать о своих мытарствах.
— Ай, мама, мало там было интересного, — отмахивался он. — Ну, голодал, ну, по лесам от немцев прятался.
— А какие они, немцы? — спрашивала мать. — Такие, как в ту, прошлую, войну были, али нет?
— Я в ту, прошлую, войну их не видел. А в эту…
— Ежли такие, как в ту войну были… — качала головой, вздыхала мать. — Так лучше бы и не знать их вовсе…
— Оно-то верно, — соглашался Апанас. — Да вот придут в деревню — хочешь не хочешь, а узнаешь…
— Лихо бы с ними, только б людей наших не расстреливали, саблями не рубили… А то как заладят… Боже мой! — крестилась на икону мать. — Начнут с одного, а кончат… Никогда не знаешь, кем кончат…
Умолкала мать, шла под поветь или на огород, что-то там принималась делать. Апанас опять задумывался, сосредоточивался на своем: «Вот ведь и неграмотная мать, а правильно рассуждает: только б не расстреливали… А будут же, видно, расстреливать! И с кого начнут? Могут и с меня…»
Похолодело, сжалось внутри, дух на секунду перехватило.
«Оправдываться перед ними, умолять?.. А может, пускай расстреливают? Глядишь, конец всему — мукам моим, заботам, сомнениям…»
«Но я же ничего еще не сделал, не успел сделать. И не сделаю! А я-то стихи мечтал писать, изучать историю… Я жить, жить собирался… И мать одна останется… Убиваться же будет, голосить по мне…»
Промелькнуло в глазах, представилось на миг — свежий холмик песка под сосенкой на кладбище, новый дубовый крест — и мать, распластавшаяся там, на холмике, под крестом, рыдает в голос… «Так было, когда отца хоронили, так и сейчас будет. Только в земле, в домовине, на этот раз лежать буду я…»
Не по себе стало от минутного видения, пол покачнулся под логами.
«Нет, что угодно, только не это… Я жить, жить хочу! Нет, нет!»
«А что ты сделаешь, если выведут из толпы, поставят к забору или к стене, винтовку наведут?..»
«Надо все сделать, чтоб этого не было!»
Забегала в хату мать, снова пыталась заговорить с сыном:
— А к нам, когда тебя не было, Иван Дорошка и Василь Кулага заходили. О тебе спрашивали.
— Что спрашивали? — оживлялся сын.
— Да ничего такого. Просто — где ты.
— И ты… что ты им сказала?
— Сказала — ушел. Как все — в беженцы.
— А они?
— Они ничего не знали, думали… дома ты… Видно, поговорить с тобой хотели.
Выходила из хаты мать, Апанас снова задумывался, углублялся в себя.
«Чего они приходили? О чем хотели говорить? А может, поискать их, Ивана Дорошку или Василя Кулагу? Рассказать, что у меня на душе, какие заботы покоя не дают? Они же здесь остались, собираются как-то жить и при немцах. Может, и мне в лес уйти, там до поры скрываться?»
«Не торопись».
«С чем не торопиться?»
«С выводами. Да и искать Ивана Дорошку и Василя Кулагу не торопись. Выжди».
«Чего ждать-то?»
«Ясности, определенности. Тем более что недолго ждать осталось. Раз немцы до Москвы дошли…»
«Наполеон взял Москву, а войну все равно проиграл».
«Когда это было? А теперь все по-иному может быть. Ничто в жизни не повторяется».
«Сидеть, ничего не делая, ждать?»
«Иной раз лучше посидеть без дела, чем суетиться, делать что попадя. Муху видал в паутине? Чем больше мельтешит, рвется, тем хуже запутывается… А вдруг и без твоих усилий все обойдется, уладится… Больше бы не нагрешил, а то никто уж не пожалеет, никто не выручит…»
И Апанас сидел дома, ничего не пытаясь предпринять. Все ждал чего-то. А чего — и сам не знал, сказать определенно не мог.
XIII
Неширокая полевая дорога вывела Пилипа на шоссе. По шоссе мчались машины-полуторки, груженные разной военной амуницией, с тяжелым ревом шли танки, а по обе стороны его бесконечным потоком тянулись люди: красноармейцы и штатские — мужчины, женщины, дети. Красноармейцы, измотанные, запыленные, несли за плечами винтовки, ранцы, скатки шинелей; штатские гнали коров, горбились под узлами, котомками, чемоданами с домашним скарбом. Люди и машины двигались в одном направлении — с запада на восток. И, прежде чем самому влиться в этот поток, Пилип присел на траву и долго смотрел издали на людей, гонимых конечно же боязнью попасть в руки врага.
«Все бегут… А куда?» — думал Пилип.
Надежды догнать свою команду у него уже не было. Команда могла пойти другой дорогой, могла задержаться в пути, — надо же было и переодеться в военное, и оружие получить. Но не идти же ему, Пилипу, назад, не возвращаться к Днепру. Посидев на траве и собравшись с силами — у него все еще кружилась, побаливала голова, и он не знал, отчего это: оттого ли, что сильно хотел есть и пить, или что его засыпало землей на переправе, — поднялся на ноги. Но присоединиться, как был намерен, к людскому потоку не успел — услыхал вдруг над головой нарастающий гул самолетов. Не раздумывая, чьи самолеты — свои или немецкие, — упал, рухнул, как подкошенный. Не прошло, видно, и минуты, как земля под ним содрогнулась, заходила. Черные раскидистые кусты — один, второй, третий — выросли вдоль шоссе. Люди бросились врассыпную…
Снова послышался вой самолетов — и снова взрывы, свист осколков. На шоссе что-то вспыхнуло, загорелось. Кажется, машина… Кто-то истошно закричал…
«Неужели и на шоссе так же бомбят, как на переправе у Днепра?! — ужаснулся Пилип. — Если здесь такое же пекло, так чего меня сюда несло?»
«А куда же идти?» — задал он себе вопрос.
И, как ни силился, не мог найти ответа.
«Назад, в Великий Лес, податься, как советовали Матей Хорик и Адам Зайчик?.. Но там же… Клавдия… Да и брат, Иван, говорил: «Не подкачай, Пилип, не подведи».
Самолеты больше не гудели, не появлялись. И шоссе постепенно приобретало прежний, как до бомбежки, вид — снова по нему мчались полуторки, шли танки, а пообочь не останавливался — тек и тек поток красноармейцев и штатского люда. Лишь неподалеку от шоссе, как след недавней бомбежки, чернело несколько вырытых бомбами воронок да лежали, вытянувшись, убитые — их снесли в одно место, но почему-то не собирались хоронить.
Вечерело. Огромный красный круг солнца висел над лесом в той стороне, откуда шли люди, машины, танки. Жара быстро спадала, становилось легче дышать. И боль в боку и в голове как бы притупилась, ослабла.
«Ну что ж, хватит и мне рассиживаться, пора идти», — сказал, словно поторопил себя Пилип и опять встал на нетвердые ноги, медленно подался к шоссе…
Ему повезло — в первой же деревне, попавшейся по дороге, когда подошел к колодцу напиться, его задержал военный.