Какое-то время Пилип слушал пение птиц, тщетно пытаясь понять, сообразить, где он и что с ним. Потом все же кое-что припомнил, в голове прояснилось.
Медленно, как бы через силу, но довольно внимательно, придирчиво осмотрел себя. Одежда была цела, нигде ни дырочки, но вся в песке, мелком, как пыль. Встал, несколько минут отряхивался. Ни сапог, ни котомки с провиантом, ни свитки, которую захватил с собою в дорогу, не было. Идти искать? Да где ты их найдешь!
Услыхал всплеск воды, приглушенные, тревожные голоса. Подался берегом на эти голоса, преодолевая безмерную тяжесть во всем теле, тяжелый туман в голове.
Нисколько не удивился, очутившись снова на переправе. Людей теперь тут было немного; кто с узлами, а кто и без ничего, с пустыми руками, они толпились у причала в ожидании парома. Пилип тоже влился в сдержанно гудящую, подвижную толпу.
Когда подошел паром — он, должно быть, переправлял людей всю ночь, — Пилип вместе с остальными без особой толкотни поднялся по трапу, ступил на выщербленный колесами и тысячами ног дощатый настил. Еще и солнце не взошло из-за леса, как он уже был на другом, украинском берегу Днепра.
В голове по-прежнему мутилось, ноги плохо держали непривычно тяжелое, чужое тело. Но Пилип не сел на зеленую, поблескивавшую от росы травку-муравку, как ни тянула, ни влекла она к себе. Припомнив, что начальник команды Капуцкий назначал сбор под каким-то деревом, хотел было прямиком двинуть туда. Дерево он найдет, не собьется. Но вовремя спохватился: прошли же почти сутки, кто станет ждать его под тем деревом?
«И отставать от команды нельзя… Говорили же там, у военкомата…»
Поплелся вслед за остальными, кто был на берегу. Куда они — туда и он.
В полдень Пилип сидел на обочине дороги — без шапки, босой, взмокший от пота. Мимо него, шаркая ногами и пыля, шли и шли люди. С узлами, с детишками, мужчины и женщины. И все, как один, — от Днепра, с переправы. Пилип не смотрел на них — уронив на колени голову, он не то думал о чем-то, не то дремал. Да и люди проходившие мимо, тоже не обращали внимания на незнакомого парня или, может, молодого мужчину. Вид у него странный? Ну и что, разного повидали в дороге. Может быть, худо человеку. А может, устал и присел отдохнуть.
Где-то там, над Днепром, гудели самолеты, слышались разрывы — опять, наверное, бомбили переправу. А здесь, на обочине, было тихо-тихо. Только стрекотали, пиликали в траве кузнечики, звенели, жужжали шмели, оводы, мухи. Припекало, словно готово было выжечь все вокруг, солнце.
Не оно ли, солнце, и заставило Пилипа подняться на ноги, поискать глазами хоть какой-нибудь клочок тени, чтобы спрятать голову, укрыться от палящей жары. Шагах в двадцати от дороги, в густом — хоть борону приставляй — жите, зеленела, манила к себе приземистая, с густой листвой груша-дичка. Напрямик, путаясь в рослых ржаных стеблях, двинулся к ней…
Но до самой груши не дошел — остановился, увидев распластавшегося на земле человека. Человек лежал картинно: руки под взлохмаченной русой головой, ноги в изодранных, запыленных башмаках раскинуты во всю ширь.
«Кто? И чего он тут лежит? Может… убитый?»
Осторожно ступил шаг, еще шаг вперед, — нет, человек вроде дышит. Спит! На обмежке, у комля груши, мирно лежала и холщовая, почти пустая дорожная торба.
Что-то отдаленно знакомое было в человеке, но что именно — Пилип никак не мог сообразить.
Видимо, услыхав вблизи шаги, человек вдруг поднял голову, заспанными глазами посмотрел на Пилипа. И Пилип тотчас узнал: ба, да это же Адам… Адам Зайчик!
— Как ты здесь очутился? — воскликнул то ли от радости, то ли от неожиданности.
— А-а, это ты… — мотал головой, прогоняя остатки сна, Адам. — Садись…
И сам проворно перевернулся, подобрал под себя ноги, сел. Рядом с ним опустился на землю и Пилип.
— Вот уж не думал тут тебя встретить, — все еще не мог прийти в себя от удивления Пилип. — Вот не думал…
И широко, доброжелательно улыбался — был по-настоящему рад.
Но Зайчику, чувствовалось, не очень-то по душе была встреча с односельчанином.
— Ты это… куда идешь? — спросил он наконец. Сказать по совести, Пилип и сам не знал, куда идет.
Так, наверное, катится, летит камень с горы. Летит, подскакивает, не может остановиться, а куда летит, зачем — не знает.
— Так надо ж идти… Ты сам слыхал там, у военкомата… Чтоб не отставали… — едва слышно прошептал пересохшими губами Пилип и сам понял, что получилось совсем неубедительно.
— А-а, — зевнул, словно жабрами шевельнул, Зайчик. — Да ты же не с командой идешь — один.
— Отстал я от команды, — признался Пилип.
– Отстал? — как-то понимающе, с прищуром посмотрел на Пилила Зайчик.
— Ага. До переправы дошли… Командой. Я ногу натер… С Хориком на берегу сидели. А самолеты налетели и давай бомбить… Меня землей и засыпало…
— Тебя… засыпало? — разинул рот Зайчик.
— Ага, землей… До самой ночи лежал… А потом очнулся, и на паром, на этот берег… Вот иду…
— А я гляжу на тебя, какой-то ты… не такой. Вот, стало быть, что…
— Слава богу, жив. А Хорик… Не знаю даже, что с ним. Скорее всего, там и убило, — вздохнул, перекрестился Пилип.
— И куда же ты теперь? — помолчав, повторил вопрос Зайчик.
— Надо бы… команду свою догнать.
— Команду? — недоуменно посмотрел на Пилипа Адам. — После всего ты еще про какую-то команду думаешь, догонять ее собираешься?
— А что делать? Сказано же было…
— Слушай больше, что тебе говорят. Язык без костей, всякого можно наговорить. А ты, значит, так и делай? — не сводил глаз с Пилипа Зайчик. — Да кому это нужно?
Сидел Пилип на обмежке, слушал Адама, и странное было у него ощущение: будто он однажды уже что-то похожее слышал. «Где? Когда?» — напрягал он память, рылся в недавнем прошлом.
А Зайчик не умолкал:
— Вообще-то… Кому-нибудь, может, и нужно. Только не тебе и не мне. Насмотрелся я — нигде, скажу тебе, нет порядка. И не будет… Проиграли мы войну. Прет немец — не остановить. Только голову ни за что сложишь.
«А-а, — тюкнуло наконец Пилипу, — да это же самое и Хорик бормотал, когда на берегу сидели, на переправе». Сказал, чтобы только не молчать, не прерывать разговор:
— Голову сложить где хочешь можно. И на фронте, и вот так, как я чуть было не сложил.
— Э, нет… В своем селе, где ты всех знаешь и тебя все знают, не то, что на фронте или в дороге… Не-е, ты как хочешь, а я домой буду пробираться. Охота была тащиться черт знает куда и зачем!
Не было и у Пилипа особой охоты куда-то идти, отрываться от родного угла. Но и обратно, домой, не тянуло. Что ему дом? Клавдия? Эх… К тому же и брат, Иван, наказывал: «Не подведи…»
— Делай как знаешь, — не поднимая головы, уронил Пилип. — А я… пойду.
— Да куда ты пойдешь? — еще спрашивал, пытался урезонить Пилипа Адам.
— Куда все идут.
— Смотри, как бы пожалеть не пришлось.
— Может, и пожалею. Но назад мне дороги нет.
— Ты что, украл что-нибудь или убил кого? С чего это вдруг тебе назад дороги нет? — удивился Зайчик.
— Нету, Адам, нету…
И встал, медленно, словно через силу, подался в густое жито и дальше — к большаку. Отойдя на несколько шагов, вдруг остановился, обернулся, крикнул Адаму:
— Моих увидишь — расскажи все, как есть… Чтоб знали, где я и что со мной…
И зашагал, уже не оглядываясь, дальше и дальше. Будто бежал, боялся, что не устоит перед искушением, повернет назад.
VII
До Болотянки добрались к полуночи. Остановились на мосту.
— Вот уж не думал, что доживем до такого, — с горестным вздохом признался Василь Кулага.
— И я не думал, — прошептал Иван Дорошка.
Опершись на перила, стояли, слушали, как внизу журчит, струится темная вода.
— А ты знаешь, — сказал после долгого молчания Василь Кулага, — что Бабай по деревне бегал, разносил приказ, чтоб немцев хлебом-солью встречали?
— Ну да? — не поверил Иван.
— Говорит, собираются прибыть в Великий Лес. И кто стол с хлебом-солью не вынесет на улицу — тому смерть.