И Апанас в нерешительности поворачивал, шел в обратном направлении — к своей деревне…
И снова, отмеряв несколько километров, останавливался.
«А вдруг все же удастся оторваться, уйти от немцев?»
Круто поворачивал, шел назад, к Днепру…
Харчи у Ананаса давно кончились, разве что в котомке за спиной перекатывалось несколько печеных картошин да яблок, сорванных мимоходом в придорожном саду. Апанас отощал, брюки едва держались на нем, сползали, как с жерди. Его травили собаками, когда он в поисках чего-нибудь на зуб забирался в чужие огороды, за ним гонялись, как за воришкой.
«Нет, хватит мне таскаться как неприкаянному по белу свету. Домой, в Великий Лес, подаваться надо. Там хоть жратвы вдосталь, хоть голодать не буду, — думал, уговаривал себя Апанас. — А то слоняюсь, будто каторжник, будто у меня дома нет. Да и зачем мне эти мучения, в чем и перед кем я провинился?»
«Но как же домой, в свою деревню пойдешь? — останавливала его трусливая мысль. — Там ведь тоже, поди, уже немцы. Где я был? Почему убегал от них? Придется, придется, видно, объяснять. И немцы… простят ли? Если б не убегал — ладно… За кем не было вины, те не убегали, сидели себе дома. А я, выходит, боялся…»
Чувствовал, понимал Апанас: надо ему кончать с этой нерешительностью, какая-то определенность должна быть. Либо туда, на тот берег Днепра, переправляться, либо… Возвращаться, несмотря ни на что, домой, в Великий Лес.
«А где лучше будет?»
И не знал, давно уже не знал Апанас, где ему будет лучше — в беженстве или дома.
«Наверное, все едино. Там хорошо, где нас нет», — соглашался Апанас с народной мудростью.
«Вот это и есть правда. Горькая, обидная, но правда. И нечего искать, нечего ломать голову, где лучше, где уже. Надо жить, как живется. Сегодня тут, а завтра… Даст бог день, даст и пищу…»
Как-то раз он едва снова не напоролся на немцев. Они — на грузовике и трех мотоциклах с колясками — ехали куда-то по дороге и остановились на опушке, видно, перекурить. А он, Апанас, ни о чем не догадываясь, крался к полю накопать бульбы. В глазах потемнело, когда увидел в нескольких шагах немцев, — они, рассевшись на траве, громко смеялись, гоготали, слушая рассказ, видимо, офицера: рассказчик был не в пилотке, как остальные, а в высокой, с прогнутым верхом фуражке. Кое-как оправившись от неожиданности и испуга, Апанас затаился за комлем толстого, с грубой корой дуба и наблюдал за этими чужими и непонятными ему людьми, даже во время отдыха не выпускавшими из рук автоматов.
Когда немцы позалезали в кузов грузовика, оседлали мотоциклы и поехали куда-то дальше по дороге, Апанас, выждав немного, приблизился к месту, где у них был привал, побродил по опушке. Нашел клочок газеты — не своей, а немецкой, — долго вчитывался, силясь понять или хотя бы догадаться, о чем там написано. Задержался несколько раз на словах «Smolensk», «Moskau».
«Неужели немцы Смоленск взяли, до Москвы дошли?»
Как оглушенный стоял, не сводил глаз с клочка газеты.
«Может, пока я по лесу слоняюсь, прячусь, уже и война кончилась», — тюкнуло ему в голову.
«Нет, не может быть! — протестовало, отвергало эту догадку все внутри у Апанаса. — Слишком уж быстро, стремительно».
«Быстро? Но ведь немцы на самолетах, танках, машинах, на мотоциклах. Это же не пешком, не на лошадях».
«Да и… даже если Москву возьмут, это еще не конец войне».
«Почему ты так думаешь?»
«Да потому, что и Наполеон Москву брал… А потом что было? Забыл, что ли?»
«Ничего не забыл. Просто раз на раз не приходится. Тогда было так, а теперь все может быть иначе. Ничто не повторяется дважды, а тем более если речь о войне…»
«Знаю».
«Так зачем же успокаиваешь себя ссылками на далекое прошлое? Мало ли что было когда-то. Было и сплыло. Теперь все по-новому будет, по-иному».
«И как же оно будет?»
«Э-э, знать бы наперед! Но будущего нам знать не дано. Никому не дано».
«Что же делать?»
«Старая песня! Да сообрази, пойми ты наконец — никто за тебя думать и решать не станет. Сам думай и решай».
«Я и думаю».
«Плохо думаешь. Если б хорошенько подумал, давно бы что-нибудь решил. А то ни туда ни сюда. Словно привязал тебя кто к этой реке. То отойдешь, то назад возвращаешься. А надо на что-то решаться. Ты же историю изучал, знаешь: несмотря на всякие катаклизмы, смены власти, жили люди… Всегда жили. И будут жить».
«И при немцах?»
«А что, разве немцы какие-нибудь особенные, необыкновенные? Ты же видел их…»
«Да, но говорили же, писали…»
«Других слушай, а живи своим умом…»
Однажды, отсиживаясь в кустах, увидел проезжавшую по дороге подводу, и на ней, на той подводе, дюжий парняга обнимал грудастую молодицу, и та не отбивалась, не пыталась вырваться, а легко, беззаботно смеялась. Подвода скрылась и потом долго стояла в глазах, бередил душу веселый, беззаботный женский смех.
«Видал, живут же люди и при немцах. И ездят куда-то, и обнимаются, смеются».
«Они в комсомоле не состояли, в сельсовете не работали».
«Откуда ты знаешь? А может, наоборот, еще в больших начальниках, чем ты, ходили».
«Так что — все-таки домой, в Великий Лес, подаваться?»
«А куда же еще? Поверь, лучше, чем дома, в деревне, у матери, нигде тебе не будет».
Решительно, не оглядываясь больше назад, на реку, зашагал прямиком к лесу. Там, в лесу, была дорога, которая — Апанас это знал, чуял — вела домой, в родную деревню, к матери.
XIII
Близился вечер, а Андрей Макарович и Алина Сергеевна все сидели в березняке и гадали: что же им делать дальше? Уже и сидеть было невмоготу, понимали, что надо куда-то двигаться, идти. А куда?
В березняке, освещенном низким, но еще довольно жарким солнцем, было затишно, сухо, тепло. Лес жил той активной, разнообразной жизнью, которая всегда наступает на исходе лета. Порхали, перелетали с места на место целыми выводками лесные пичуги, суетились, сновали взад-вперед муравьи — не иначе, делали запасы на зиму. Ныл, тянул и тянул тоненьким, плаксивым голоском свою нудную, тоскливую песню одинокий комар. Скрытый верхушками деревьев, выбивал дробь дятел, тенькала синица. Подул, дохнул ветерок — и березы ожили, зашептались листвой.
— Андрей, а Андрей, — подняла вдруг голову, посмотрела на мужа Алина Сергеевна. — А если нам в ту деревню вернуться… Ну, что на Припяти, в Наровлянском районе. Помнишь?
— Кабашники?
— Ага.
Задумался, ушел в себя Андрей Макарович.
— Столько их, деревень, где мы работали. А что тебя тянет именно туда, в Кабашники? — спросил наконец.
— Многое. И деревня такая уж тихая, и люди там славные. Хозяйка хаты, где мы жили, — помнишь? — сама есть не сядет, пока нас не накормит…
— Так ведь там… немцы уже.
— Откуда ты знаешь?
— Коль Ельники заняли, то уж Наровлю и подавно. А хотелось бы как можно дальше от них держаться.
— Но где, скажи, такое место?
— Есть же где-то. Не может быть, чтоб не было. И если уж идти, то не на запад, а на восток. Не к Припяти, а к Днепру.
— А Ельники?.. Там же немцы.
— Ельники можно и стороной обойти.
— Тогда надо на Лоев или Комарин подаваться. Но ведь и там… тоже будут уже немцы.
— Посмотрим. Если там немцы, что-нибудь придумаем. Нельзя будет через Днепр переправиться — найдем деревушку поглуше и поселимся в ней.
— А дальше что?
— Как что? Поживем, выждем. Не навек же немцы пришли, прогонят же их.
— Так можно было и в Великом Лесе ждать, пока их прогонят.
— Можно было. Да вот Кухта этот… Не нравится он мне. Чует мое сердце — не даст нам тихо, мирно отсидеться.
— Да что он нам сделает?
— Сделать-то, может, ничего не сделает, да лучше подальше от него. Он на немцев расчеты строит, хочет быть на виду, а значит, и мы ему понадобимся. Видала, биографии изучил, знает, кто у кого родители… Сам в петлю лезет и других за собою потянет.
— Не потянет, если не захочешь.
— Да никто нашего хотения и не спросит. Не забывай, что это завоеватели, фашисты. Ладно, если они надолго не задержатся, вышвырнут их. А если на месяц, полгода, год? Представляешь?
— Представляю, — поежилась, как от холода, Алина Сергеевна.