Злобно сплюнул под ноги:
— Тьфу! Сироте жениться — ночь коротка…
Соньку ждать не стал. Перевернул стол столешницей вниз, взвалил на спину и, широко разбрасывая ноги — дубовый стол к тому же еще и напитался водой, — поплелся в деревню, примечая, чувствуя всем телом, нутром: из каждого окна, из приотворенных дверей за ним следят и конечно же посмеиваются, ликуют…
Да что было делать? Ничего не оставалось, как идти, тащить на горбу этот — будь он неладен! — стопудовый стол.
XV
До дороги, ведущей из Великого Леса в Ельники, Николай дошел незаметно для себя. Постоял, посмотрел в одну сторону, в другую: было еще рано, на дороге — ни одного свежего следа.
«Да вряд ли кто из Великого Леса сегодня, куда-нибудь выберется, — подумал Николай. — Немцы же приедут. Если кто и пройдет, так разве что из Ельников… Или из Поташни, Рудни…»
Переходить на другую сторону дороги не стал, побрел, держась опушки молодого сосняка, дальше, вглубь, где было чернолесье, дубняк.
«Там спрятаться лучше… А тут, в сосняке, могут увидеть, весь сквозит…»
Не по себе стало, когда подумал:
«Как злодюга или вор какой, таюсь… И где — дома, в своем лесу, на своей батьковщине… Что ж я такое содеял, чтоб прятаться? И ведь немцы-то еще не приехали. А как приедут, обживутся?..»
Перекрестился, прошептал:
— Боже, прости грехи мои, не карай, помилуй…
Из сосняка спустился в ложбинку, за которой сразу начинался дубняк. Ложбинка густо заросла молодыми осинками, березками, ольхой, и все это обвивали еще зеленые, нигде не тронутые красками осени плети ежевики. Стояло здесь и несколько старых деревьев — высоченных медностволых сосен и толстых, в два-три обхвата, но с жидкими кронами дубов.
«А может, никуда дальше и не идти?» — подумал Николай.
В самом деле, место для наблюдения за дорогой было отменное. Лучшего, если б и захотел, не найти. И дорога просматривалась далеко в обе стороны, и самому можно за деревом укрыться, никто не увидит. А если что, если невыкрутка — и убежать можно: поди догони в этой чаще.
Подошел ближе к дороге, постоял, послушал лесную тишину. За спиною что-то чуть слышно прошуршало. Инстинктивно обернулся, схватился за топор. И — улыбнулся, увидев белку: она спешила, царапалась по коре сосны в гущу ветвей. Лишь мелькала пышная гибкая спинка. Подумал: «Мне вот пришлось убегать, прятаться, так я в обиде, всех подряд проклинать готов… А она… Весь век свой так живет…»
Направился к соснам. Без спешки, вразвалку — некуда было спешить. И вдруг замер в изумлении: перед ним в яме, вырытой, когда отсыпали дорогу, и сплошь устланной палыми листьями и хвоей, сидел боровик. Большой, как решето. Рядом с ним вылез из земли еще один, а в сторонке, ближе к вересковой поросли, толпилось сразу несколько, молодых, крепких, с черными, дымчатыми шапками.
«Глянь-ка, боровики пошли, а в деревне никто не знает…»
Подошел к самому большому, первому, что увидел. Нагнулся, поднял. Достал из-за пояса топор, обрезал острием корень. Корень был чистый, ни червоточинки. Краешек шапки кем-то надкушен, заметны следы зубов.
«Белка лакомилась».
Вскинул голову, посмотрел вверх, обшарил сосны до самых верхушек. Белки нигде не было видно.
«Неуж на дубы перемахнула? Нет, дубы от сосен далеко…»
Разглядел в одном из стволов дупло и все понял: в нем-то белка и спряталась. Здесь, поди, и жила…
Походил, потоптался вокруг сосны; собрал, снес в одно место боровики — насчитал без малого сорок. И почти все белые, молодые.
«Лукошка не захватил. А то был бы с грибами», — подосадовал Николай.
Смахнул топором три березовых хлыстика, очистил от листьев, нанизал боровики.
«А может, пройтись по лесу, еще поискать?»
Ступил шаг, другой — и спохватился:
«Что мне с ними делать, с грибами этими? Не затем, не затем пришел я в лес…»
Тоска, глубокая вселенская тоска охватила вдруг, связала по рукам и ногам Николая.
«Работал… Старался… Свободной минутки не знал… Хотел, чтоб и землицы побольше было, и хлева не пустовали. И дети чтоб хорошими, работящими росли. Жену в могилу вогнал. С сыном, с Иваном, рассорился. И что взамен? Прячусь вот в лесу, как вор, как злодюга последний. Да это ж еще война только-только сюда докатилась. А как немцы придут? Что тогда будет?»
Как всегда в минуты отчаянья и тяжких сомнений, зашептал, начал молиться:
— Боже, верни спокойствие, уверенность и лад в душу. Верни все, что я утратил, без чего жить невозможно. Верни Ивана, Пилипа. Верни Костика, да чтоб он был таким, как прежде, до того, как его выгнали из школы. И порядки прежние верни. Нехай колхоз, нехай советская власть, только бы дети были дома, только бы я ничего и никого не боялся, смело, куда захочу, ходил бы…
На дороге послышались шаги, приглушенный говор.
«Немцы!»
Упал, растянулся на земле. Глаза остро и настороженно глядели на дорогу.
«Только бы не увидели!»
Пополз, ужом пополз к соснам. Там встал на ноги, выглянул из-за комля. Немало был удивлен, увидев на дороге двоих мужчин. Один рослый, второй поменьше. В штатском. Из-за спины и у одного, и у другого торчали дула винтовок.
«Кто ж это?..»
Когда мужчины подошли ближе, обрадовался: это были Василь Кулага и Иван, сын.
«Стало быть, не врали люди… Здесь Иван. И с винтовкой…»
Затаился, слился с комлем Николай и все глядел, не спускал глаз с Василя и Ивана.
«Откуда они идут? Где были? Устали, видно, одежда в сене, в росе…»
В ложбинке, недалеко от тех сосен, за которыми прятался Николай, остановились. Иван протянул Василю Кулаге руку, сказал:
— Я дальше не пойду.
— Что, в лесу останешься? — спросил Василь.
— Посмотрю, — пожал плечами Иван.
Василю, по всему было видно, ответ не понравился.
— Ты бы, Иван, хоть передо мною не таился. А то… одно дело делаем — и боимся друг друга, не доверяем.
— Тут другое, Василь. — Он помедлил. — Просто сам не знаю, где буду. Ума не приложу.
— Обживался бы ты как-нибудь.
— Не очень-то обживешься один. Без хаты, без жены. И когда никакой определенности…
— Неопределенность пока останется. Но жить-то… надо.
— Я и живу, — усмехнулся Иван, сворачивая с дороги в сосняк. Прошел несколько шагов, остановился. — Ас этой, — показал на винтовку, — что делать будешь?
— Не думал еще, — ответил Василь.
— Может, спрятал бы в лесу.
— А вдруг понадобится? — Василь помолчал, подумал и добавил: — Я ведь тоже теперь живу… Не так, как прежде. В любую минуту немцы приехать могут… Ты-то в лесу. А я…
— Понимаю, — опустил голову Иван, но тут же снова поднял глаза на Василя. — Сам гляди, как тебе лучше. И завтра… встречаемся, как условились, на опушке. Только ты… — запнулся, но все же договорил: — Поесть чего-нибудь захвати. А то я, можно сказать, впроголодь живу…
И пошел, быстро-быстро зашагал в сосняк.
Василь еще немного постоял на дороге; чувствовалось, что-то хотел сказать Ивану, однако почему-то не сказал. Потом и он сперва потихоньку, а чем дальше, тем быстрее и быстрее двинулся по дороге в сторону деревни.
«Вот так «немцы», — не знал, что и думать, Николай.
Постоял, почесал кулаком затылок, взял березовые хлыстики с нанизанными на них боровиками и поспешил вслед за Иваном.
«Поесть захвати… Впроголодь живу», — жалили в самое сердце, стояли в ушах услышанные напоследок слова Ивана.
XVI
Никогда, никогда еще, кажется, не была так счастлива Клавдия! Все, что годами тяготило, не давало жить так, как хотелось, внезапно развеялось в прах, исчезло. Будто кто-то невидимый расколдовал Клавдию, пелену с глаз снял. Стало во все стороны далеко-далеко и так ясно видно. Радость, что до сих пор лишь изредка проблескивала осенним низким солнцем, да и то на какую-нибудь минутку, вдруг заполонила, переполнила ее всю, — так, наверное, бьет из подземных глубин вода. Да и свободу, такую желанную свободу познала Клавдия впервые в своей жизни. Никто не стоял над душою, никто не командовал, ничем не попрекал. Что хочешь, то и делай, как хочешь, так и живи. Наоборот, командовать, даже не командовать — повелевать училась она. Иной раз чувствовала себя царицей, королевой: стоит ей чего-то пожелать, попросить — вмиг все исполнится. Змитро, со всеми жесткий и суровый, перед нею добрел, таял как воск. И не было еще случая, чтобы он что-то отказался сделать, не послушался Клавдии. Ему вроде бы даже было приятно оказать ей услугу, исполнить ее желание.