— Змитро, — шептала она то и дело, млея от счастья, — и почему я не встретила тебя раньше?
— Раньше? — переспрашивал Змитро и задумывался, мрачнел. — Раньше я далеко-о-о отсюда был.
— Так пускай бы и я там была. С тобой, — шептала, жмуря глаза, Клавдия.
— Со мной? А ты-то знаешь, где я был?
— Ты же говорил — в заключении.
— А там… Ты представляешь, как оно там? Холод, голод. С места на место перегоняют. И всем подчиняйся, что ни прикажут — делай. Немцы, слава богу, выручили, а то бы… копыта задрал.
— Ты-то? Такой здоровило! Да и выпустили бы тебя, не век бы держали.
— Таких, как я, не выпускали. Я «социально опасный элемент». Мне так и говорили, без утайки.
— Мало ли чего скажут. Отсидел бы свое — и домой.
— Ха, если б да кабы. А то ведь… Срок кончался — новый давали.
— Так ни за что ни про что и давали? — недоумевала Клавдия.
— Нет, почему же. Я тебе говорил — рука у меня… Задел человека — он и…
— И что — в тюрьме, в лагерях случалось задевать? — смеялась Клавдия.
— Не хотел, а случалось. И своего брата, заключенного, и раз-другой конвойных…
— Что ж ты так?
— Потому что спасения не было. Чтоб побаивались, чтоб на шею особо не садились. Не то… заклюют. А я человек решительный. Если кто гладит против шерсти, волком глядит — я этого не терплю. Сказано — закон. Или по-моему, или… никак. Понимаешь? Говорю, чтоб и ты знала, не вводила меня в гнев.
— Я? Да разве можно такого, как ты, не послушаться? Или обидеть? Нет, мне такие решительные нравятся… Слизняков не люблю. И тщедушных, хилых. Только землю поганят. А толку с них, толку-то что? И они, такие, обычно все и всё ненавидят. Им бы силу да власть — о-о, сколько бы зла натворили.
— Попался мне один такой. Там, в заключении… Не человек — воробей. Маленький, худенький, как дитя. Все трется и трется. Что мы замыслим — начальство знает. Не иначе, кто-то доносит. Присматриваться стали: он, гнида, выдавал. Пришлось придушить. Как же он молил, просил — противно вспомнить. Но у нас закон твердый: виноват, предал — отвечай…
Катилась, торила след на дороге подвода. От леса до леса, от деревни до деревни. Останавливалась на ночь, останавливалась, если нужда была, и днем. И на ней, на этой подводе, запряженной парой, на мягкой ржаной соломе, прикрытой постилкой, то сидели, то, расслабившись, лежали мужчина и женщина, принимаемые встречными за мужа и жену.
— А куда мы едем? — словно спохватывался время от времени Змитро.
— А мне все равно, — отвечала счастливая, довольная Клавдия. — С милым рай и в шалаше.
— Ну, а все-таки? — допытывался, хотел знать Змитро.
— Куда скажешь, туда и поедем, — на все была согласна Клавдия.
— У меня нигде ничего… Ничего! Была когда-то хата, была земля, было хозяйство. Да нас раскулачили. Батьку и мать выслали. Конечно, можно поехать в мою деревню. А что там? Про отца с матерью я ничего не знаю, из деревни тоже никаких вестей не имел…
— Давай тогда поедем ко мне.
— А у тебя что? — спрашивал Змитро.
— Я ж говорила. Муж в армии, я одна в хате. Правда, через сенечки свекор живет. Да ты припугнешь, приструнишь его. Чтоб шелковый был. Тише воды, ниже травы.
— Га-га, это я могу, — смеялся Змитро. — Это я устрою, га-га…
— Ну, а что нам еще нужно? Корова у меня есть, есть и свинка. Бульбы накопаем, живы будем…
— Мне в своей деревне побывать охота, — признался Змитро.
— Что там у тебя? Может, краля?
— Не-е, крали у меня нет. Но там, в деревне, видно ж, и сегодня живут те, кто батьку и мать высылал… Аж руки чешутся… Надо бы кое-кого за шкирку взять, проучить… Чтоб и десятому заказали…
— Ну и съездишь в свою деревню. Попозже.
— Когда это — попозже?
— Как немцы придут, порядок какой-никакой установится. А сейчас. Ни то ни се. То ли Советы, то ли немцы…
Напрягал по-бычьи шею, морщил заросший волосами лоб Змитро.
— Может, ты и права…
— Не сумлевайся, — радовалась Клавдия. — Поживи трошки, приди в себя… А там будет видно, что делать. Да и я хоть отживу. А то сохла, как лист на дереве. И пожаловаться некому было.
— Разве ты сирота, разве у тебя родни нет?
— Есть родня. И мать, и сестры…
— Далеко живут?
— Там же, в Великом Лесе. Да им всего не расскажешь, душу не раскроешь.
— Почему?
— Да потому… Эх, Змитро, Змитро! Пока тебя не повстречала, я и не догадывалась, чего мне не хватает, почему жила и жить не хотелось.
— Неуж я так тебе по душе пришелся? — смеялся, тряс от удовольствия огненно-рыжей головой Змитро.
— Как никто-никто на свете, — признавалась, забыв всякий стыд, все приличия, Клавдия.
— Да чем же я тебе так хорош?
— Всем-всем.
И льнула к Змитру, обнимала его за шею, целовала.
— Не поймешь вас, баб, — таял, не уклонялся от ласки Змитро.
— Нас и понимать нечего, — млела от счастья Клавдия. — Нас любить надо, И с теми, кто нас любит, мы готовы куда угодно идти…
— Однако ж… не хочешь ко мне в деревню ехать, к себе тянешь, — поглядывал искоса, изображал обиду Змитро.
— Потому что в моей деревне лучше нам будет, — ничуть не обижалась Клавдия. — Вот увидишь… А в конце концов… Я могу и с тобой поехать, в твою деревню. Мне все равно. Только бы ты со мною был.
— Ладно, нехай уж. Поедем к тебе. А там видно будет, — тряс и тряс головой, будто мух отгонял, Змитро. — Не понравится у тебя — домой, к себе, удеру.
— Да понравится, понравится тебе, увидишь, — убеждала Клавдия. — Люди у нас хорошие. И деревня в лесу, в глуши. От районного центра километров восемнадцать. Если и война кончится, можно сильно не бояться, что из тюрьмы сбежал. Пока дойдет до начальства, пока разберутся…
— Ты думаешь, большевики верх возьмут? — не дал Клавдии договорить Змитро.
— А кто же?
— Немцы. Да они уже, можно сказать, и победили.
— Неужели? — испуганно округлила глаза Клавдия.
— При немцах жить будет лучше, чем при большевиках, — успокоил ее Змитро.
— Почему лучше?
— Потому что немцы большевиков истребят. Колхозы распустят, землю снова людям раздадут. Словом, будем жить, как когда-то жили.
— А вы… Семья ваша, видно, хорошо жила? — спросила Клавдия.
— Иные и лучше нашего жили. Однако и мы — дай бог каждому. И если б не колхозы эти… Да ничего — опять, видно, наша возьмет. Походили мужики в панах — хватит, брысь на место…
… Катилась, торила след на дороге подвода, и так же свободно слово за слово текла, лилась беседа…
XVII
Отбежав от переправы и нырнув в кустарник, за которым — видно было — густо зеленел лес, Хомка на минуту остановился, перевел дух.
«А Надя, где Надя? — вспомнил он. — Я же ничего ей не сказал…»
Оглянулся — Надя, немного поотстав, поспешала за ним.
«Слава богу, а то бы…»
И сам не мог сказать, что было бы, если б не побежала Надя за ним, осталась там, на переправе.
Дал Наде подойти ближе и, ни слова не говоря, быстро-быстро засеменил, поковылял в глубь кустарника, к лесу.
— Куда вы, дя-а-адь? — задыхаясь, окликнула его Надя.
«И правда: куда?»
Остановился.
Самолеты, кажется, уже не ревели над переправой — надо полагать, улетели. Но не прилетят ли они снова, не воротятся ли с минуты на минуту, не станут ли обстреливать, бомбить?
— А ты… что хочешь? — спросил, обернувшись к Наде, Хомка.
— Я?.. Ничего…
С перепугу и от долгого бега Надя трудно дышала, хватала воздух широко раскрытым ртом. Глаза ее бегали, ни на чем не могли задержаться. Лицо осунулось, возможно, потому, что почти всю ночь не спала. Да и притомилась в дороге. Еще бы — сколько дней без крыши над головой, без нормальных еды и сна.
— Надо нам как-нибудь домой добираться, в Великий Лес, — едва шевеля губами, прошептала Надя.