Василь ждал всего чего угодно, но только не этого, и потому тоже поднялся из-за стола. Прошелся взад-вперед по хате, сказал задумчиво:
— Так или этак я все равно вынужден буду вас оставить. Раньше или позже. Но не хотелось бы, чтобы это было вот так…
— А как? Как хотелось бы? — уже кричала, некрасиво раскрывая рот, Поля.
— Ну-ну, не так. Тем более что я перед тобою, Поля, и перед детьми ни в чем не виноват. То, что я делаю по ночам… Словом, вовсе не то, о чем ты думаешь… Идет война, я — коммунист. И я… не имею права быть в стороне, я обязан, как и все, воевать.
— Ну и воюй, только нас не мучь!
— Жестокая ты, Поля. Жестокая и мало понимаешь. Дальше собственного носа ничего никогда не видела. И не хотела видеть.
— Зато ты такой уж зрячий, далеко все видел и видишь. Так далеко, что…
— Знаешь, Поля, — перебил жену, не дал ей договорить Василь, — я уже сказал: не хочу ссориться. И ты, прошу, успокойся, уймись.
— Не успокоюсь, не уймусь!
Знал, хорошо знал Полю Василь. Чем спокойнее бывал он сам, тем больше злилась, доходила до ярости она. Оставалось одно — уйти с глаз, дать ей перебеситься. И Василь решил воспользоваться этим. Натянул на голову кепку-шестиклинку, взял винтовку и направился было к двери.
— Уходи-и! — крикнула ему вслед жена. — Уходи и… не возвращайся! Не возвращайся больше в мою хату!
Руку словно что оттолкнуло от щеколды, она вяло повисла. Василь невольно оглянулся, пробежал глазами по личикам детей, в настороженном молчании следивших за отцом и матерью, посмотрел на жену.
— Эх ты, — покачал он с сожалением головой. — Такая война идет, рушится все, чем мы столько лет жили, о чем мечтали… А ты…
И решительно толкнул дверь, вышел в сени. Постоял, перекинул через плечо винтовку. А вот куда пойти — не знал, представить себе не мог.
«В лес? Но здесь же дети, она, Поля. И немцы вот-вот могут в деревню приехать… Оставаться тут, дома? Но что значит — дома? Лезть на чердак? Или лучше в хлеву спрятаться?»
«Все не то, не то, — подсказывала упрямая мысль. — Было бы все иначе, если б с женой в ладу жил, если б понимала тебя и не гнала из хаты, а, наоборот, помогала бы, одними с тобой заботами и делами жила».
«Но об этом надо было-раньше думать, когда женился. Не спешить как на пожар…»
— Эх, — с горечью выдохнул Василь и вышел из сеней. Побрел — глаза в землю — на дровяник. Сел, опустился на посеченную топором колоду, на которой всегда сидел, когда на душе было неладно, когда не знал, что и как дальше делать, задумался…
XX
Никогда еще не знала такого возбуждения, не жила так бурно Поташня, как в этот день. Едва рассвело, по деревне пронесся слух — кто-то ночью сжег мост через Болотянку. Все, кто был на ногах, бежали к реке — поглядеть, правда ли. Женщины оставили печи, забыли про чугуны и горшки; мужчины — их в Поташне осталось всего несколько, и те немощные, белобилетники, — тоже сошлись к мосту. Собралась у реки и детвора. Расхаживали по берегу, смотрели на сгоревшие чуть ли не до самой воды быки, на черные головешки, валявшиеся в траве, в грязи, и каждый считал своим долгом что-то сказать, поделиться тем, что он думал или знал.
— Я ночью видел, как мост горел, — говорил, тряся козлиной бородой, сухощавый Казимир Камша. — Выходил по нужде и видел…
— Что ж ты людей не поднял? — спрашивал такой же тщедушный, только что без бороды, беззубый Евсей Лошак. — Потушили бы.
— Х-хе, — усмехался в бороду Казимир Камша. — «Потушили бы!» А ты знаешь, что мост не сам по себе горел? Подпалили его…
— Кто подпалил? — спрашивали у Казимира.
— Если б я знал, — пожимал плечами, лукаво усмехался Казимир.
— Так что ж, никого возле моста не было?
— Ну, не сороки же огонь принесли, — мялся, не спешил выкладывать все, что видел, Казимир.
— А кто там был? — наседали со всех сторон люди.
— Ночь была, темно. Я и не распознал.
— Бабы или мужчины?
— Мужчины. Двое. Со стрельбами.
— С ружьями? — ахали поташанцы. — И откуда их принесло, куда потом, когда мост сгорел, пошли?
— Чего не знаю, того не знаю, — уходил от ответа Казимир Камша. А может, и впрямь ничего больше не знал?..
Люди строили догадки, кто же были те двое, да еще с ружьями. Таких, у кого были ружья, в их сельсовете раз-два и обчелся, их все знали. Но когда взялись припоминать, вскорости и обнаружилось: те, у кого были ружья, ушли по мобилизации в армию.
— А Евхим Бабай? — подсказал кто-то.
— Евхим Бабай?..
Долго судили да рядили — мог Евхим поджечь мост или не мог? Некоторые готовы были согласиться, что мог.
— Этому ничего не жаль. Если б ему дали право — весь мир подпалил бы…
Иные, наоборот, не верили, ни за что не хотели верить, чтоб Евхим Бабай мог поджечь мост.
— Расчета ему никакого нет мост жечь. А без расчета, без выгоды он и пальцем не пошевелит. Да и не один же, Казимир говорит, человек был, а двое. А с Бабаем… кто с Бабаем пойдет? И не куда-нибудь, а мост жечь.
Была, была правда в этих соображениях. Никто не любил Евхима Бабая, и чтобы пойти с ним жечь мост… Нет, вряд ли сыскался бы такой охотник.
— С ним не то что мост жечь, с… никто не сядет, — подвел итог спору Евсей Лошак. — Да и с какой стати своим мост жечь? Какая выгода?
— А чужим какая выгода? — вмешалась в разговор мужчин Алена Здатная (настоящая ее фамилия была Задрипа, но она сменила ее, переписалась на Здатную).
Дружно принялись обсуждать, кому это выгодно, что мост сгорел.
— Не было бы выгоды — не палили бы.
— Да где же, какая выгода? В чем она?
Спор прекратил поташанский учитель Кухта, который по причине крепкого сна позже других узнал о случившемся и тоже явился на берег, к людям. Прекратил нелепым вопросом:
— Скажите, а как гэтта теперь через реку переправляться будем?
— Куда переправляться? — переспросил Евсей Лошак.
— Как куда? Ну, в Ельники, если кому нужно…
В самом деле, никто и не подумал в первые минуты о главном — как, каким образом через Болотянку переправляться, если кому-нибудь понадобится, приспичит в Ельники?
— Новый построим, — хихикнул кто-то.
— Новый? Этот лет, поди, пять строили, — ответила шутнику Алена Здатная. — А новый все десять строить будем.
— Переправлялись же как-то, когда моста не было, — напомнил Казимир Камша.
— А как переправлялись? — набросился на Казимира Евсей Лошак. — То-то… Зимой по льду ходили и ездили… А весной, в половодье, дома сидели… Ну, разве что на лодке перевезут, если кому-нибудь позарез в Ельники нужно…
— И сейчас перевезем, — не сдавался Казимир Камша. — Хуже бы не было, а это не беда…
— Да беда-то обычно одна не ходит, другую за собою водит, — со значением сказала Алена Здатная, присоединяясь к мужчинам и наклоняясь к кому-то прикурить.
— Беда? Какая еще беда? — насторожил ухо Парамон Жарый, который, не посчитавшись со своими годами — сколько их прожил, не знал ни сам он и никто в Поташне, факт тот, что много, — тоже притащился к мосту, хотя все последние дни почти и не вставал, лежал на печи.
— Не знаю — отмахивалась Алена, по-мужски затягиваясь самокруткой и выпуская через ноздри дым.
— А не знаешь, так и молчи, не каркай, — урезонивал Алену Евсей Лошак.
— Гэтта вредительство — жечь мост, — качал головой Степан Родионович Кухта. — Немцы не похвалят. Отвечать придется.
— Кому отвечать? — настороженно смотрели со всех сторон на учителя поташанцы.
— Гэттого я не знаю. Кто виноват, тот и ответит.
— А кто виноват?
— Придут немцы — разберутся, найдут, — уверенно отвечал Степан Родионович.
— Как это — они разберутся, найдут? — смотрел прямо в глаза учителю Казимир Камша. — Мы ничего не знаем, а им-то откуда знать?
— Узнают, — стоял на своем Степан Родионович. — Вот как построят всю деревню да пулеметы наведут — никто ничего не утаит, всё расскажете.