И, свысока окинув людей гордым взглядом, учитель повернулся и пошел в деревню.
Несколько минут стояла тишина. Слова учителя упали не на камень. До этого никому и в голову не приходило, что за мост придется отвечать.
— Кто жег, тот пускай и отвечает, — первая нарушила молчание Алена Здатная. — А мы-то тут при чем?
— Если б по совести, то оно и должно быть так, как ты говоришь, — согласился с Аленой Евсей Лошак. — Только вот… — помолчал, подумал и добавил: — А в конце концов, моя хата с краю. Ничего не знаю, ничего не видел…
И, многозначительно поглядев на Казимира Камшу, тоже направился вслед за Степаном Родионовичем Кухтой в деревню.
— Будто я много знаю, будто я все видел, — проводил его взглядом Казимир Камша.
— Да не бойтесь, может, еще все и обойдется, — успокоил боязливых кто-то из толпы. — Немцы не дураки, разберутся…
— Пусть уж разбираются, только бы нас не трогали, — буркнула себе под нос, но с таким расчетом, чтобы ее слышали, Алена Здатная.
— Жди, только у них и дела что разбираться.
— Не забывайте, что немцы — захватчики, фашисты.
— Ну и что? Кто ни в чем не виноват, тот и есть невиноватый. Всегда так было. И будет.
— Как было — это мы знаем. А вот как будет?..
— Тоже узнаем. Недолго ждать.
— И то правда. Вот прослышат немцы, что у нас мост сгорел, сразу и явятся.
— А они уже прослышали. Во-он едут!
Последние слова заставили всех обернуться, посмотреть на дорогу, ведущую из Ельников. Действительно: вздымая шлейф пыли, которую ветром сносило на еще зеленое картофельное поле, по дороге мчалось несколько мотоциклов, а за ними грузовик, полный вооруженных солдат — они сидели в кузове вдоль бортов.
Все, как по команде, ринулись в деревню. Миг — и люди словно растаяли, рассыпались по дворам. Однако нет, не попрятались: кто из-за забора, кто из подворотни, кто из окон хаты наблюдали за дорогой, не сводили глаз с мотоциклов и машины, на полном ходу приближавшихся к Болотянке. Всех интересовало одно: что станут делать немцы, очутившись у сожженного моста?
А немцы, доехав до реки, остановились. Послезали с мотоциклов, повыскакивали из кузова машины. Сгрудившись, что-то горячо обсуждали. Потом один за другим стали подходить к сожженному мосту, некоторые спускались к воде. Но берег Болотянки был рыхлый, торфянистый, и когда один из немцев неосторожно оступился — так и поехал в грязь. Сам вылезть уже не смог, на его заполошный крик подбежали другие немцы и давай совать ему руки, ремни. С горем пополам выволокли на берег, и он, сидя на траве, разулся, выливал из сапог воду, выкручивал мокрые носки…
Наконец немцы опять расселись по мотоциклам, залезли в кузов грузовика. Окутавшись дымом, мотоциклы и грузовик развернулись и — назад, в Ельники. Только их и видели.
Со дворов, из хат снова высыпали на улицу поташанцы. Одни смеялись, радовались, что немцы так и не доехали до их деревни, расхваливали тех, кто догадался сжечь мост и тем самым спас Поташню от непрошеных гостей. Пытались даже шутить, припоминая, как упал, споткнувшись о кочку, Парамон Жарый и лежал на лугу, не подавая признаков жизни, пока немцы не уехали. Иные же, более рассудительные, радости своей напоказ не выставляли, наоборот, старались образумить тех, кто был не в меру весел:
— Погодите, это еще цветочки… Ягодки будут потом…
В большинстве же своем люди были озабочены и хмуро помалкивали. Чуяли — ненадолго, ох ненадолго избавились они от фашистской напасти.
XXI
Кое-как, с помощью голоса и кнута, коров, которые не были ранены, держались на ногах, выгнали на чистое, на луг. Хомка обежал, обошел стадо, приковылял к Наде и не то велел, не то спросил:
— Ну что, двинули с богом?
Надя все еще не могла понять Хомку.
— Сюда гнали — маялись… А теперь обратно? — недоумевала она.
— А что ж делать? — разгневался, сорвался на крик Хомка. — Вот так взять и бросить? Не-ет уж, это не по мне… Если я за что-нибудь берусь — довожу до конца…
— Да где же он, конец-то? — вопросительно смотрела на Хомку Надя.
— Эх, если б я сам знал, — беспомощно развел руками и как-то сразу ссутулился, кажется даже, стал меньше ростом Хомка.
— А раз не знаете… Так зачем все это?
— Что — это?
— Ну… То сюда коров гнали, а теперь обратно…
Знал, сам Хомка знал: толку в том, что он приказывал делать, ровным счетом никакого. Но и оставаться с коровами здесь, у Днепра, ждать неведомо чего…
— Вот что, — выдавил он наконец из себя, — давай хоть отгоним коров куда-нибудь подальше.
— Куда — подальше?
— Ну, словом, от переправы. Может, там самолеты не летают, не бомбят…
Надя на глазах повеселела:
— Вот это правильно. Давно бы так сделать.
Сбили в гурт коров, погнали лугом вдоль Днепра прочь от переправы.
— Может, деревня какая попадется, — говорил, нахрамывая неподалеку от Нади, Хомка. — Дак я начальство поищу. Спрошу, как нам быть. А вдруг кому-нибудь сдать коров можно. Сдали бы — и до дому, до хаты…
— Это хорошо было бы!
— Конечно, хорошо. Хотя идти… неблизко.
— Ничего, дойдем.
— Дойдем, говоришь. А могли же… ехать. Если б не сучка эта…
— И то правда, удрала от нас — и хоть бы слово сказала.
— От людей никуда не удерешь, — раздумчиво, но твердо произнес Хомка. — Это мне еще батька говорил. И чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь: верно говорил. Обманом свет пройдешь, а назад не вернешься. И ответит человек за все, что бы где, когда ни сделал. Если не перед людьми, то перед богом ответит. От кары за грехи свои уйти еще никому не удавалось. Что суждено — тому и быть, от того, как бы ни хотел, не удерешь. Запомни это!
Опустив глаза, слушала Надя Хомку, ни словом не возражала. А Хомка и рад, что его слушают, говорил и говорил, словно хотел высказать все, что было у него на душе, что скопилось за долгие дни молчания.
— Ты молода, еще не поздно добру учиться. Известно, жизнь по головке не гладит, она штука суровая. Но погляди, как то же дерево смерть свою принимает. Подходит к нему человек с топором — а оно стоит. Рубит, пилой режет, а оно — ни с места. Только слезу — сок иногда пустит. Или животина, скажем. С ножом, с косой к горлу — а она мыкнет или завизжит. Потому как знает, чует — никуда не убежишь, чему суждено, то и сбудется. А человек… Хочет перехитрить самого себя, бога хочет перехитрить… — Хомка грустно улыбнулся. — Вот как мы-с тобой. Вместо того чтоб ждать своей судьбы, мы чего-то ищем, суетимся, убегаем, как будто можно спастись от того, что все равно произойдет, что неизбежно…
После минутного молчания продолжил:
— Я вот ходил со стадом и все о человеке думал. Много о нем хорошего сказать можно. Но много и худого. Очень уж алчен человек, на всех и на все хочет лапу наложить, подчинить себе, чтоб ему все служило. И ни перед чем не останавливается. Отнимает жизнь у животины и у дерева, только бы самому лучше жилось, сытнее да теплее. О себе очень много думает. Ради себя и своего достатка готов любому на горло встать, не глядит, что тоже человек… Не доведет это до добра. А тут еще война эта… Сколько чего живого и неживого она истребит, пламенем адовым по ветру пустит! И нет, чтобы одумался человек, меньше грехов брал на душу, чтоб мудрее, бережливее был, щадил все живое. Когда-то Иисуса Христа вовсе без вины распяли на кресте. И я долго думал: «Почему так случилось, почему никто его не защитил — ни люди, ни бог?» А теперь знаю — так нужно было. Людям всем нужно, чтоб помнили, знали: невинный принял кару, распят был на кресте. И чтоб больше никогда ничего подобного не сотворили. Только вот… Очень быстро люди обо всем забывают… Не все, известно, а некоторые. Вот война и напомнит… Обо всем, что забыл человек, напомнит…
Спохватившись, что говорит долго и не совсем то, что надо бы говорить, Хомка внезапно умолк, посмотрел на небо — оно было чистое, ясное, ни тучки. И самолетов нигде не было видно — ни над переправой, ни еще где-нибудь.
— Утихло все, — произнес Хомка.
— Это только кажется. Погодите, сейчас опять прилетят, заново все начнется, — оглядываясь по сторонам, тихо произнесла со страхом Надя.
Но самолеты в тот день больше не прилетели. Да и чего им было прилетать — переправу где-то после полудня заняли немцы. Об этом Хомка с Надей случайно узнали от людей, бежавших от Днепра.