Больше пан Холявин лесников из чужих земель для охраны своих лесных угодий не привозил. Нанимал местных, своих. Сбавил и цену за «билет» на дрова, ягоды и грибы. Крестьяне, кто побогаче, выписывали панские билеты, а беднота, по старому, давнишнему обычаю, ездила по дрова, ходила по грибы и ягоды без всякого билета. Если лесник и ловил кого-нибудь в лесу, то редко вел на панский двор. Люди-то свои были, находили общий язык. Выпивали чарку, съедали шкварку — и дело с концом. Бревно в стену на хату или на хлев понадобится — несли леснику «пудло» житом или ячменем и шито-крыто. Случалось, сам лесник и подсказывал, какое дерево завалить, чтоб и ему, леснику, в ответе не быть, и человек свое получил. Пан, видя, что «билетов» почти никто не выписывает, а в лес как ходили-ездили, так ездят и ходят, менял время от времени лесников, набирал новых. Однако и новые были свои люди. Знали: панской милости все равно не заслужишь, а с людьми отношения испортишь. Да и в лесниках тебе не вечно ходить. То ли пан прогонит, то ли сами люди, сговорившись, подстроят, не дай бог, такую же штуку, как тому пришлому леснику… У каждого лесника из местных была своя хата, и в те, что построил пан, никто особо не рвался перебраться. Жили, как правило, в деревнях. И соль, если надо, близко, и керосин, и детям нет нужды в школу через весь лес таскаться. Да и волки в Филиппов пост под окнами не воют, не идет «на огонек» кто попало… Хаты же — сторожки — так и стояли в лесу. И, как вскоре выяснилось, не пустовали. Жил в этих хатах, подальше от лихого глаза, разный бездомный люд. Те, кто не хотел в царское войско идти, кто из тюрьмы бежал, а то из города охотники, бывало, наезжали. Местные жители, даже лесники, и близко не подходили к полянам, где сторожки стояли. Вечно там на кого-нибудь напорешься. И ладно бы на мирного человека, а если на каторжника, на беглого? Обдерет как липку, разденет да еще и поизмывается… В годы, когда шла революция, а там вскорости и гражданская война, кто только в этих лесных сторожках не скрывался. На какое-то время в одной из них обрел приют себе и своему партизанскому войску и Роман Платонович Боговик. Чуть ли не всю зиму просидел там, собирая партизанские силы и готовясь к боям. Случалось и позднее, уже после установления советской власти, бывать то в одной, то в другой из этих хат Боговику — и когда бандитов в здешних лесах вылавливали, и когда в коллективизацию сынки кулаков да богатеев разных в леса подались. И даже став секретарем райкома партии, не забывал о сторожках Роман Платонович. Останавливался ночевать, когда на охоту из областного центра гости приезжали, и просто иной раз едет из какого-нибудь колхоза, вспомнит, что неподалеку хата пустая стоит, и свернет, проведет возле нее часок-другой, вспомнит прошлое. Как-никак, а лучшие годы с этими местами связаны, молодость, почитай, вся. Да и кое-кто из товарищей по борьбе здесь, в лесу, похоронен — спят хлопцы вечным, непробудным сном…
Вспомнил про эти хаты Боговик и тогда, когда готовил к эвакуации район, организовывал подполье. И как только немцы заняли Ельники, обосновался в одной из них — в той, что была между Дубровицей и Гудовом.
Туда, в эту хату, и привела Людмила Григорьевна Капуцкая Ивана Дорошку.
II
Боговик, чувствовалось по всему, ждал Ивана Дорошку: едва тот переступил порог, бросился к нему, облапил за плечи и, не дав опомниться, осмотреться, сразу же повел в лес.
— Есть к тебе разговор, — не сказал, а прошептал Роман Платонович, когда отошли достаточно глубоко в чащобу и сели на вывернутый, видно, бурей с корнями дуб. — Очень секретный разговор. Никто нас не должен слышать. Но прежде чем приступим к этому разговору, расскажи, как живешь-можешь, как удалось немцев в сельсовет не пустить…
Роман Платонович был весел, улыбался, от прежней хмури и усталости не осталось и следа. И не штатский костюм на нем, а все военное, ремни через плечо, кобура с пистолетом на поясе; на ногах — добротные яловые сапоги. И сумка кожаная, комсоставская лежала на коленях, пухлая от каких-то документов, бумаг.
— А вы, — не сводил глаз с Романа Платоновича Иван Дорошка, — совсем военным заделались, не узнать.
— Ничего не попишешь, условия диктуют. Все мое имущество теперь при мне. Где я, там и оно.
— И долго так будет?
— Никто не знает, никто определенно не скажет. Пока дела у нас… словом, сам понимаешь, складываются не лучшим образом…
— Отступают наши?
— Отступают… — В голосе Романа Платоновича прозвучала горечь.
— Где сейчас фронт?
— Фронт всюду, где немцы. И под Москвой, куда враг все свои силы бросил и рвется как ошалелый, и здесь, где мы с тобой остались. Весь, буквально весь советский народ поднялся на борьбу с ненавистными захватчиками. И чует мое сердце — перелом в войне вот-вот наступит. Самую большую, можно сказать, неоценимую помощь Красной Армии можем оказать мы, кто был оставлен или волею судьбы очутился в немецком тылу. Гнев на оккупированных землях нарастает с каждым днем и в ближайшее время обернется взрывом. И мы должны быть готовы к этому. У нас в достатке должно быть и оружия, и умения возглавить всенародную борьбу с врагом… Каждый день рождает инициативу, множит примеры, достойные подражания. Вот хотя бы и ты… Догадался же мосты сжечь, не допустить оккупантов в сельсовет…
— Это не один я, вместе с Василем Кулагой. Как было-то: жалели мосты. Но все же собрались с духом, — Иван Дорошка покачал головой — не было, дескать, тут никакого героизма.
— И другие так же… Кто с сожалением, кто со слезами на глазах, однако и скирды необмолоченные пожгли, и амбары с зерном. Скажу больше — в некоторых деревнях нашего района немцев не хлебом-солью, а пулями, свинцом встречали. И учти — враг наступает. А когда назад побежит? Представляешь, что будет? Земля загорится под ногами у захватчиков, стар и мал поднимутся на борьбу. Народ, отведавший свободы, никому и никогда не поставить на колени. Будь у нас оружие, мы только в своем районе хоть сегодня могли бы призвать под ружье сто, двести, триста да и тысячу человек. Опять же, враг только-только пришел сюда. А станет свои кровавые порядки наводить, уничтожать одних и поощрять других… Не привычны наши люди к насилию. Да и мы не будем спать в шапку. Будем звать людей на борьбу, пример подавать, как сражаться, бить оккупантов. Мы и сейчас не дремлем. Немцы начальство свое всюду ставят — и в Ельниках, и по деревням, — а мы подполье организовываем. Чтобы повсеместно, даже в фашистских учреждениях, наши, советские люди были…
— И идут?.. Соглашаются наши люди на службу к немцам идти? — вопросом перебил Романа Платоновича Иван Дорошка.
— Люди — они были и есть разные. И по-разному всегда себя вели и ведут. Одни вообще готовы немцам сапоги лизать, служат ревностно, преданно. А другого и не уломаешь пойти в фашистское учреждение, не может человек, и все тут. Да что поделаешь — надо! И пускай не все, однако некоторые это понимают. Наша просьба, наш приказ — это просьба и приказ Родины, партии. Да прибавь еще ненависть к оккупантам, желание помочь народу как можно скорее изгнать врага с нашей земли — все это вдохновляет, помогает переломить себя. А кроме того, сознание, что ты участвуешь в великой борьбе, жажда мести за разрушенные города и села, за убитых, замученных братьев, сестер… Я почему так подробно об этом тебе рассказываю? — поднял глаза, посмотрел на Ивана Дорошку Роман Платонович. — Видишь ли, идея одна вызрела. С обкомом переговорил — одобрили. Хочу тебя, Иван Николаевич, в Москву послать.