И только с одной наукой индейцы оплошали почти так же фатально, как и с религией, — с хронологией. Они были абсолютно уверены, что мир существует больше пяти с половиной тысяч лет, а почти стертая катастрофами с лица земли жизнь возобновилась уже, как минимум, в пятый раз! Такой дикой ереси он еще не встречал никогда…
Как раз этим вопросом святой отец и занимался, когда пришел Кортес.
— Собирайтесь, падре, — без объяснений распорядился генерал-капитан. — В город с нами пойдете.
Падре Хуан Диас иронично изогнул бровь.
— У нас появились желающие лечь на алтарь Уицилопочтли?
— А я и не спрашиваю ничьего желания, — отрезал Кортес. — Это приказ.
Падре хотел, было, воспротивиться, но затем переговорил с братом Бартоломе и узнал, что их выведут под прикрытием Мотексомы. Подумал и решил, что ссора с Кортесом все-таки рискованнее этой странной «прогулки». Быстро надел на себя — один поверх другого — два хлопчатых панциря, с трудом натянул еще и рясу и, неповоротливый, словно каплун, пристроился в хвост процессии. Вышел сквозь ворота и сразу же пожалел обо всем.
Более всего процессия напоминала похоронную. Впереди, на позолоченных носилках в окружении слуг, охраны и вождей торжественно несли Великого Тлатоани, и поначалу изумленные горожане начинали бурно приветствовать своего правителя. А потом они замечали, что ближе всего к носилкам идут кастилане в просторных почетных плащах из перьев колибри и кецаля, и восторг мгновенно иссякал.
Но хуже всего были городские мальчишки, неотступно следовавшие за процессией и, — видимо, на спор, — норовящие попасть камешком в одинаковые тонзуры обоих святых отцов. И лишь когда процессия подошла к подножию высоченной пирамиды, мальчишки отстали.
Впрочем, и здесь было не легче. Святой отец насчитал в четырехсторонней пирамиде девяносто одну ступень — как раз, четверть года, и была каждая из них высотой до колена, и, пока он в двух своих панцирях забрался на самый верх, мысль осталась одна — упасть и умереть… до первого взгляда вверх.
— Сеньора Наша Мария! — охнул падре.
Он видел подобное в каждом городе, но здесь, в главном храме столицы, месте новом и пока еще не намоленном, жрецы обставили все с особой пышностью. Плоская крыша пирамиды была огорожена роскошными фигурными зубцами, а при каждом из двух алтарей стояло по высокому и массивного идолу.
— Уицилопочтли, — сразу определил брат Бартоломе того, что был справа. — Это у них бог войны.
Падре Хуан Диас, пытаясь не слишком вдыхать запах гнилой крови, поднял взор. Широколицый и широконосый Уицилопочтли был опоясан толстым золотым ужом, а все тело божества целиком покрывали драгоценные каменья.
— А там дальше стоит похожий на ящерицу Тлалок, — поучительно объяснил брат Бартоломе, — и тело его набито семенами всех местных трав и деревьев. Это чтоб урожай был…
Падре ненавидяще застонал; он этого сукина сына в рясе не мог уже ни видеть, ни слышать!
Кто-то выкрикнул то ли приказ, то ли призыв, и жрецы тут же подожгли местную замену ладана — копал, и процессия разом сдвинулась в сторону, освобождая место перед алтарем.
— Это большая честь, что нас сюда пригласили, — нравоучительно объяснил ему брат Бартоломе, и падре с наслаждением наступил монаху на ногу.
— Еще одно слово, и я тебя со ступенек спущу, — шепотом пообещал он. — До самого низу будешь катиться.
Тот зашипел, выдернул ногу и обиженно насупился.
А тем временем события разворачивались весьма необычные. На свободную от процессии площадку вывели полуголого индейца, и капитаны охнули, — это был хорошо знакомый им тлашкалец, один из союзных с кастиланами вождей. И уж, кому-кому, а ему вход в столицу был заказан.
— Никак, предал, скотина! — прошипел Альварадо.
Но одетый, как на парад, вождь не обратил на него ровно никакого внимания и просто ждал. А едва где-то неподалеку зарокотал индейский барабан, начал танцевать. Он выделывал такие па, которых не видел даже бывалый падре Хуан Диас. Прыгал и корчил гримасы, стучал себя в грудь и бил по бедрам, натягивал невидимый лук и поражал врага копьем, а потом барабан разом умолк, и от процессии отделился Мотекусома.
Изменилось все и сразу. Тлашкальца подхватили за руки и за ноги четыре крепких, заросших спутанными космами жреца, мигом уложили на алтарь, и Великий Тлатоани, приняв из рук одного из них огромный каменный нож, нанес удар.