Молитвенно сложив ладони, католикос молчал, обратив взоры к своду. Присутствующий Феодосий, архиепископ Голгофский, и тбилели тихо перешептывались. Феодосий упорно скрывал разговор с Зурабом, — так повелел католикос.
— Понял ли я верно тебя? Хосро уводит голубям подобных сарбазов?
— Не всех. Необходимых для охраны Тбилиси, и царя оставляет.
— А если церковное войско станет на защиту Тбилиси?
— А царя? Ведь ты, святой отец, не признаешь Симона?
— Не признаю. Его могут оберегать твои дружины и Андукапара, да и арагвинец поможет вам.
— Еще есть причина: царский «сундук щедрот» пуст. Амбары тоже, шерстопрядильни и шелкопрядильни похожи на кладбище. Торговля замерла, у амкаров нет работы, пошлин не с кого брать. А персы Тбилиси не трогали, монастыри обходили, но все же войско царское кормили.
— Да обрушится адово пламя на разбойников! — воскликнул Феодосий. — Все деревни «обстригли», яко овец! Народ желуди ест, мужчины вместо цаги кору носят, изнуренные женщины с трудом прикрывают наготу, дети мрут, скот расхищен, из амбаров даже мыши сбежали! Прости и помилуй меня, о господи!
— И я скорблю об этом, отцы церкови, но истина сильнее самообмана: уйдут персы — чем дружины царские содержать?
— Церковное войско, даст господь, монастыри прокормят.
— А царское?
— Да благословит святая дева Мария мои слова! И царское прокормят. Но знай, князь Шадиман: еще больше сотворим, если… если ни одного перса слышишь, ни одного! — не останется. Вся Картли должна очиститься от скверны! В крепость, после их окропления святой водой, мои войска войдут. А также чтоб не осталось ни одного советника-перса или хотя бы при Симоне телохранителя в тюрбане! Вымести, вымести железной метлой нечисть из удела иверской божьей матери! Тогда многое сотворим… В княжеские замки, оставшиеся верными церкови, тоже монастырские дружины войдут.
— С благоговением внимаю тебе, святой отец, но возможно ли такой мерой заставить Саакадзе отказаться восстановить свое могущество и былую власть?
— Об этом, сын мой, не беспокойся, — вдруг, словно четки рассыпал, заговорил Феодосий, — церковь заставит отказаться.
— Чем?
— Во всех храмах городов и деревень, во всех монастырях служители святого алтаря оповестят народ о том, что персы изгнаны из Картли великими трудами верных сынов, и если кто еще осмелится для своих выгод прибегнуть к помощи персов или турок, то будут прокляты те, кто пойдет за изменником!
— Мудрость святого отца озаряет меня! — восхитился Шадиман. — Но, по моему разумению, надо тогда изменником назвать Саакадзе, готового сейчас призвать турок, как некогда привел персов, разоривших Картли-Кахети и избивавших неповинных женщин и детей.
— Так открыто для народа опасно глаголать, ибо Саакадзе привел — и Саакадзе уничтожил, спасая Грузию от гибели. Потом и ты, Шадиман, провел персов через подземную дорогу в сердце царства, — спокойно произнес тбилели и, взяв со скамьи четки, подал их католикосу.
— Я не для войны старался, — сузил глаза Шадиман.
— Нам ведомо, что для воцарения магометанина Симона! — Феодосий резко отбросил рукав рясы, снял с отсвечивающей воском руки четки и застучал черными агатами. — Имя Саакадзе пока не следует произносить.
— А если взамен увода всех сарбазов поголовно Иса-хан потребует выдачи Саакадзе? Таково желание шаха Аббаса…
Воцарилось безмолвие, тяжелое, как медная гора. Оно нарушалось лишь дружным стуком четок. Священнослужители знали, чего хочет добиться от католикоса Иса-хан. Наконец католикос медленно проговорил:
— Если шаху нужна голова Саакадзе, пусть Иса-хан, раболепствуя, сам ее достанет. Это не во власти церкви.
Выпрямившись возле киота, епископ Самтаврский воинственно коснулся нагрудного креста, словно сабли.
— Неосмотрительно ты, князь, толкаешь нас на поступок, противный церкви. Не устроим мы ловушки Георгию Саакадзе, не вызовем хотя бы в Мцхета, якобы на разговор, чтобы потом предать кизилбашам. Говори, как на исповеди, об этом думал?!
— Так. Если для целости царства необходима жертва… А разве настоятеля Кватахеви также не требует шах? Зная, как церковь дорожит отцом Трифилием, я всячески убеждал Хосро-мирзу.
— Передай Иса-хану: Трифилий бежал в Русию, и его оттуда не выманишь. «Ложь, приносящая пользу вере, та же истина», — подумал католикос. — Но если вернется — выполним повеление шаха, знай, мой сын…
Шадиман осклабился, хотелось удержать приятное мгновение, — ведь католикос впервые сказал ему: «мой сын». Он низко склонился и поцеловал рукав тяжелой шелковой рясы.