Но разве об этом печаль моя? Видит аллах, нет! Что же подтачивает силы «льва Ирана»? Что угнетает мою душу?»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Началось все это в Исфахане!
«О сеятель милосердия, почему ты не осчастливил меня, шаха Аббаса, даром предугадывания? Я отстранил бы опьяняющее зелье! И веселый день пятницы не стал бы началом печали и тревог!»
Кишикджи, прижимая руки к груди и вскинув кверху крашеную бороду, почтительно перечислял фамилии тридцати очередных молодых ханов, обязанных нести в предстоящую ночь охрану Давлет-ханэ. Так происходило каждый вечер. Но сейчас Аббас не слышал именитых фамилий, он углубился в тесное ущелье размышлений.
«Может, неуместно было изменять давно установленное? И в ту роковую пятницу, по примеру предыдущих пятниц, отобедать у верной и приятной Лелу? Но шайтан с утра разогревал мои желания: «О шах-ин-шах, почему, подобно ослу, жуешь одно и то же? Разве розовогрудые хасеги потеряли для тебя вкус пряного вина? Или созерцать купание гурии в душистом бассейне воспретил тебе сеятель радостей? Да возвысится величие твое! Почему не посмеяться резвости юных хасег, извивающихся у ног повелителя? Разве целомудренная Лелу способна на улыбчивые шалости?» — «Видит аллах, нет! — так ответил я шайтану. — Но Лелу пленяет лучистыми глазами, неуловимое благовоние исходит от ее атласного тела! И не высшая ли красота ее в светлом уме! Не Лелу ли услаждает слух приятной речью, навевающей возвышенные желания? А ее разумные советы, подкрепленные тысячами изречений из Фирдоуси или Омар Хайяма!» «Все это так, — усмехнулся шайтан, — но если даже петуха кормить одним сладким тестом, то клянусь создателем шайтана, и он сбежит к навозной куче в надежде выцарапать зерно».