Теодюль Нотт жил одиноко и, будучи гурманом, тратил долгие свои досуги на приготовление всяких интересных кушаний, благо его лавка мало посещалась.
Работой по дому занималась глухая старуха – она появлялась каждый день часа на два и незаметно исчезала.
– Вперед! К трубкам, стаканам, шашкам, – возгласил месье Ипполит, облизав крем с краешков губ, – десерт состоял из айвовых пирожных.
Черные и желтые минутку постояли в боевом порядке и двинулись на геометрические перепутья.
И так каждый вечер, исключая среду и пятницу, когда месье Ипполит Баес не разделял трапезы с другом, и воскресений, когда он не приходил вообще.
Гипсовые часы прозвонили десять. Теодюль Нотт проводил друга до двери, высоко, словно факел, воздев маленький ночник толстого синего стекла, и отправился на третий этаж в комнату родителей, которая давно уже стала его спальней.
Он быстро проходил площадку второго этажа, никогда не задерживаясь у запертых дверей апартаментов капитана Судана. Эти двери – узкие и высокие – были столь черны, что даже на фоне мрачных и сизых стен казались какими–то гибельными провалами. Месье Нотт не смотрел на них, и, разумеется, не мог и помыслить их открыть, дабы любопытный ночник не вздумал синим своим лучом обшаривать комнаты.
Лишь по воскресеньям Теодюль Нотт входил туда.
И однако в апартаментах капитана Судана не наблюдалось ничего особенного.
В спальне стояли большая кровать с балдахином, крохотный ночной столик, два комода орехового дерева и большой, овальный, лакированный стол в черных пятнах от сигар и в кружочках от стаканов и бутылок. Но капитан, видимо, решил компенсировать тривиальную обстановку спальни основательной комфортностью салона.
Вдоль стены располагался огромный, роскошный, низкий шкаф–багот; два вольтеровских кресла тускло мерцали утрехтским бархатом; близ камина стояла массивная дубовая подставка для поленьев. Свободу передвижений затрудняли громоздкие стулья, обитые кордовской кожей, сияющие позолоченными звездочками медных гвоздиков, а также большой стол с чудесной резьбой и два маленьких секретера работы Буля. Угол занимало высокое старинное зеркало бледнозеленого отлива. Книжные полки уходили под потолок.
Для Теодюля Нотта, покидавшего дом только ради коротких визитов к поставщикам, салон капитана Судана являл молчаливый и пышный воскресный праздник.
Он заканчивал обедать со вторым ударом часов, облачался в прекрасную домашнюю куртку с пикейным воротником, совал ноги в расшитые мягкие туфли. Праздничный наряд довершала черная шелковая ермолка на изрядно облысевшем черепе. В таком виде он почтительно входил. В салоне было душно, пахло пылью и старой кожей, но во всем этом Теодюль Нотт различал флюиды заманчивые и таинственные.
Капитан Судан? Теодюль смутно вспоминал высокого, крупного старика в порыжелом плаще, курившего тонкие черные сигары. Иное дело отец с его пышной бородой, мать – женщина худая и молчаливая, потом красивые и белокурые барышни Беер… казалось, все они ушли только вчера.
И однако более тридцати лет назад смерть распорядилась ими за сравнительно короткое время. Пяти лет оказалось достаточно, чтобы навсегда погасить эти четыре жизни, столь неотрывно связанных с его собственной.
…Собирались обычно за ужином в маленькой столовой на первом этаже, и с тех пор Теодюль приобрел вкус к разного рода кулинарным ухищрениям. По воскресным дням, когда старики и старухи Гама в черных капюшонах и накидках шествовали к вечерне в церковь св. Иакова, все четверо устраивались в салоне.
Месье Теодюль Нотт вспоминал…
Нерешительной рукой папа Нотт брал одну или две книги из библиотеки капитана. Его жена смотрела и покачивала головой.
– Оставь, Жан Батист, прошу тебя… Книги не учат ничему хорошему.
Застенчивый бородач робко протестовал:
– Стефани, разве я замышляю плохое?…
– Ну нет, разумеется. Но для чтения достаточно молитвенника и часослова. И потом, ты подаешь дурной пример ребенку.
Жан Батист Нотт, немного расстроенный, повиновался.
– Мадмуазель Софи нам сейчас споет что–нибудь.
Софи Беер откладывала многоцветное шитье, которое она приносила в большой корзинке, отделанной гранатовым плюшем, и подходила к шкафу. Наступал упоительный момент для маленького Теодюля. Этот замысловатый, шириной во всю стену шкаф–багот прятал клавесин, выдвигающийся нажатием боковой планки: стоило нажать ее снова, и клавесин уезжал обратно. Клавиши цвета ломтиков тыквы извлекали сухие, грустные, отрывистые тона.
Мадмуазель Софи приятным, чуть дрожащим голосом пела про облако:
«Откуда ты плывешь, серебряное диво…»
Или еще песню про высокую башню, ласточку и горькие слезы.
И слезы воображаемые провоцировали вполне реальные у мамы Нотт и заставляли папу Нотта беспокойно теребить красивую черную бороду.
Только мадмуазель Мари нисколько не волновалась.
Она брала Теодюля на колени, прижимала к затянутой голубым шелком груди и мурлыкала вполголоса:
– Невидимый сад трех тысяч цветов… цветов…
– А где этот сад? – спрашивал Теодюль совсем тихо.
– Не скажу. Надо его найти.
– Мадмуазель Мари, – шептал мальчик, – когда я вырасту, то женюсь на тебе и мы вместе…
– Та, та, та…– дразнилась она и целовала его в губы.
Тонким запахом цветов и плодов веяло от голубого корсажа, и Теодюль думал, что нет ничего в мире прекрасней этих округлых розовых щек, продолговатых ярких глаз и шелестящего шелкового платья.