На этот раз Лука не опоздал. Тщедушный и ленивый на берегу и в работе, промышленный во время охоты преображался. Вытянув шею, согнув откинутую назад правую руку, он зорко следил за непрекращавшейся зыбью. Выцветшие глаза его потемнели, лицо стало строгим, внушительным. В этот момент никто не вздумал бы над ним потешаться. В такие минуты даже Серафима, изредка ходившая с ним на промысел, торопливо слушалась каждого его жеста, каждого движения и почти гордилась мужем.
Стрела попала в зверя. Бобр мотнул головой, рванулся и быстро нырнул. Два других дротика, пущенные с соседних байдар, упали на волну.
— Шали, — солидно сказал Лука и, не торопясь, удерживая равновесие, взял вторую острогу.
Налегая на весло, весь мокрый и возбужденный, Наплавков повернул лодку. Байдары смыкали круг. Раненый бобр тащил за собой дротик, указывающий направление среди водяных провалов. Однако зверя еще нельзя было считать упромышленным. Океан бороздили волны, заливали лодку, древко стрелы пропадало в зелено-черных гребнях валов. Потом совсем скрылось. Сколько ни следили охотники, кружась по всем направлениям, бобр ушел. Не лучше было и у остальных партий. До вечера убили всего двух маток.
...Наплавков сидел возле костра. Больная нога была протянута к огню, нестерпимо ныла. Рядом с ним, скорчившись, примостился Лука. Дальше, у других таких же костров, сложенных из трухлявого плавника и морской травы, лежали звероловы.
Было сыро и холодно. Ветер задувал огонь, чадили мокрые водоросли, не давая тепла. Грохали в темноте волны, разбиваясь о подножия скал. Моросил косой дождь. Как тяжелый, непробудный сон, бесконечно тянулась ночь.
Промышленные лежали молча, не слышно было ни обычной ругани, ни шуток. Каторжная, никчемная работа, голод и непрерывные лишения озлобили сердца, ожесточили души. Для вольных земель не хватало воли, страх и кара превратили крепость в тюрьму.
Наплавков тоже думал о многом. Незаконный сын петербургского лекаря, он был отослан учиться отцовскому ремеслу в Париж, пристрастился к вольным речам и сборищам, бежал от хозяина, скитался, был ранен при взятии Бастилии, почти умирающим доставлен на родину. Окрепнув и возмужав, открыто восхвалял республиканскую власть, пробовал сочинять какой-то трактат, мечтал о привольной жизни. Возбужденно и как-то болезненно смеялся, когда говорил о ней, и выворачивал карманы для собутыльников, слушавших его ради даровой выпивки. Изгнанный из Санкт-Петербурга, пять лет провел в Сибири, постарел, одичал, но мечты своей не оставил.
За попытку взбунтовать гарнизон два года просидел в одиночке Иркутской крепости. Ночью подземелье не отапливалось, и в страшную стужу заключенный, чтобы согреться, вертелся волчком до утра по узкой камере. Двадцативосьмилетний вышел оттуда стариком.
В Охотске след его потерялся, как сотен других, убитых в драке, ушедших в тайгу, завербованных на Аляску. Часто, наслушавшись посулов вербовщиков, спаивавших гулящих людей, забирался он на берег холодного моря и среди диких, обнаженных скал думал о вольной стране, о воинственных смелых индейцах, о необозримых лесах, в которых можно жить как хочется. Наплавков стал гарпунщиком китобойной компании и через год перебрался на американские острова.
Но на Ситхе Наплавков понял, что, завербовавшись в колонии, он, так же как и другие, должен похоронить все свои надежды и планы и что тут по-своему жить нельзя. Баранов был полновластным хозяином новых земель, жестоким, но умным и бескорыстным государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями промышленных он управлял огромным краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил удары.
И Наплавков смирился. Всегда одинокий, казавшийся значительно старше своих лет, он сделался замкнутым, неговорливым. Болела поврежденная когда-то в Сибири нога...
На Ситхе Наплавков продолжал служить гарпунщиком, простым, немного угрюмым китобоем. Никто о нем ничего не знал. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как он бормотал что-то по-французски, да еще промышленные заметили, что в стычках с индейцами Наплавков не принимал участия никогда...
Сейчас, сидя в укрытии за камнем, измученный и усталый больше других, он медленно перебирал в памяти все свое прошлое и чувствовал, что годы ушли и из всех его мечтаний и порывов не осуществилось ничего...