— Чёрт такой, прочь пищаль! — из-под плеча дьяка шипел Клешнин, припёртый к Черемисинову задними. — О, Господи, да уж сейчас набат грянет! — подвыл он — уже в безрассудстве. — Ложи ствол, дьявол! К царю опаздываем ведь по неотложности!..
— Самодержая милость в опасности, — быстро пояснил мысль Клешнина, наперёд пробирающийся окольничий Головин. — Так мы к ней на помогу!
Но, приметив новое движение в навязавшейся на его галерею толпе, страж рыкнул так страшно, что все заговорщики опять расслабились как бы в мгновенном отдыхе оледенения. Запал капельным солнышком подрагивал у самой полки в его руке: видимо, мимо всех слов напряжение мятежников передавалось стрельцу. Но, взявши и себя, как оружие, наконец в руки, он отвечал, что здесь пускает только по очному указу государя либо начальника родного приказу, либо, на крайний уж час, по письменному свитку с государевой печаткою.
Окольничий Головин, исполнявший ещё должность государева печатника, достал из навесного кармашка резную печать и костяную же коробочку — поигрывая ими, заставляя неимоверные ноги прямо и степенно выступать, подошёл к самому дулу пищали. Отложив из баночки немного сургуча, обжигаясь, растопил его на стрельцовом фитиле, замазал дуло красной жижицей, пахнувшей едко, гадко, и сверху нажал костяной печатью государственной.
— Этого, я думаю, вполне достаточно, — заключил, кивнув караульному стрельцу, Головин сколько возможно ведомственным голосом, и голос дрогнул верно — вмиг облегшись вечной правомочностью. — Прошу всех за мной, государи мои... — обернулся сановник к соратникам.
Заговорщики пошелестели мимо часового по открытой галерее.
Било где-то на Ильинке, вдруг — как булатным колпом накрыл — ухнул Иван над головой.
Остолбененный было, караульный вздрогнул и — вдев саблю, за спину перекинув опечатанное ружьецо, скорее от греха пошёл...
Вскоре его коридором протиснулся ещё отряд ратников. В прогале палат уже хлопотливо мелькали наездники, пешие...
— Что за звон?! — хрипнул, выбегая на верхнюю галерею Басманов.
— Пожар в малом городе! — кричал прямо на ухо ему Дмитрий Шуйский, выскакивая следом, хватая воеводу сгоряча за откидные рукава.
Но, увидевши оружный отряд, с седыми безмолвными глазами перебегавший под началом Салтыкова площадь, Басманов отряхнул с себя среднего брата Шуйского, — ясно, с мгновенным изумлением и покаянием досады глянул в душу ему, и тут же обратно ушёл, заперев перед носом его дверь в чертог.
Через немного мгновений Басманов уже объяснялся с заговорщиками в нижнем ярусе, на внутреннем крыльце дворца.
— Братья! Думные вы люди! — перекорял Пётр Фёдорович выбивающие из ума колокола — сверху, по-над двух алебардников, стоящих на ступеньку ниже, озирал внимательно изменные ряды. — Бога вы не боитесь, так подумайте хоть: сколько вас и сколько нас?!.. На что ещё надеетесь-то?! Аминь: вы раскрыты! Идите-ка домой, поколе отпускаю и добром прошу! — блестящий чистый взгляд Басманова шёл по рядам, и в ответ иной ряд слышно клацал зубами. — Зазря ох не разлейте крови русской и... славянской!.. Не бесславьте вы себя! Ну: расходитесь и справляйте всё как надлежит!
Но все сами видели уже как надлежит: теперь уж не иначе, нету от тебя назад дорожки... Все понимали — что и как, не знали только: сейчас можно?..
И тут, будто сломив какие-то запоры и замки, из самой середи рядов — всему навстречу — полетел чей-то, враздрай придурая, голос:
— Что ты, сукин сын, ты нам тут говоришь?! Так-тебя-туда-сюда и твоего царя же!..
Басманов на крыльце наморщился, выгадывая, кто кричит. Из-за колоколов мало было и слышно.
Пока же — у самого упора в палаты крыльца — Михайла Татищев прыгнул своему холопу на спину, перевстал на плечи, подтянулся к каменным перилам и попал, сзади Басманова и алебардников, на Красное крыльцо.
Площадка перед крыльцом на один миг задохнулась. Коротко размахнувшись, Михайла сзади всадил узкий прямой нож где-то при лопатке Петра Фёдоровича (а Басманов подумать успел, это — средний брат Шуйский. Кремль в глазах Басманова перевернулся, всаживая его остриём Никольской башни в мягкую глину, под иззубренный, цветом молочный, мост. Но не хотел Басманов, чтобы и Кремль тоже проваливался, и, превозмогая боль — от темян до чресел, собою какое-то время удерживал его... Да не стерпев, плюнул и догадался: вывернулся из-под башни прочь.
Теперь он стоял на беспрерывной поверхности, отсвечивающей седовато-голубо полной глади — совершенно по виду нерусской, округлявшейся у близкого как будто горизонта. От горизонта выше ничего не было, хотя Басманов думал: будет тьма. Он сам не то чтобы стоял, скорее подвисал над этой седоватой площью, и он ощущал кого-то подле, спокойно говорящего ему — А туда нельзя. С мгновенным вызовом — будут тут мне ещё! — Басманов то, что оставалось от себя, бросил плашмя на эту гладь. Не веруя, что ещё может повредиться, он думал, кажется, самое большее — вдрызг разбиться и передохнуть. Но в тот же миг поверхность приняла его — выщемляя из него все живые земные остатки, все, придающие ещё боярину объём. Уже Басманов шевельнуть не мог ни мыслию, ни станом, ни рукой — сосредоточенный, растиснутый по какому-то бесщадному закону в этой совершенной плоскости — оказывается, лишённой малейшей толщи. Здесь не было вздохнуть. Тулово и члены его, будто сбитые в точку, в то же время истончились — длани, ноги протянулись будто ломано, раздёрнулись на несколько нитей, нос изострился зыбким копьецом: лишь бы глотнуть, где, что, неважно, страстно, злостно, лишь бы... Кажется, ещё жилось и в плюсноте, несколько нитяных ножек с дрожанием уже могли бы приподнять его над плоскостью... Но тут сверху била, по нему, по плоскости, красная редкопалая лапа, с подпиленными подобно щитам башен ногтями, и опять нечем вздохнуть или пошевелить, а если и умещалась в этом хоть какая мысль, так та, что горе это уже было с ним: оно и теперь никак к добру не поведёт...)