Повстанцы набежали полукругом.
— Говори... — с тугим усилием выговорил Татищев, тряхнув ручным мушкетиком, — ...злыдь, ты откуда?! Кто твои родители?!! Кто ты таков?!!.. — и спряг бровки под прямым углом.
— Ты дурак, — непроизвольно отвечал Отрепьев...
Ксёндз Севастьян Лавицкий увидал свет выстрела, а звук его — растреском — услышал уже из своей груди.
Несколько рук (или иных сил ближних телес?), им ничуть не ощутимых, прямо как раньше — ангельские, протащило его в заалтарье. Рядом, с отчётливым, суровым громом, прихожане захлопывали окна (при том иные теперь двигались мимо, священника согнувшись, иные из согнувшихся ещё быстрей прямых, которые по-прежнему, будто оступившись, падали...)
— Пжетики-еретики, отпиржай! — возвыл кто-то с улицы, поверх всего московитского гама, на страшном польском. — Чи иначе всю вшистку панску забьём!
Ксендз-пробощ Франциск Помаский, распятие держа как пистолет, вскричал:
— Впустите их! И положим надежду на Бога, Всемощного Господа! Коли не он от варваров спасёт — никто! Так с честию умрём!
Лавицкий, в душе улыбнувшись, хотел подать с пола знак одобрения, но не знал как шевельнуть отсутствующим, будто отлежанным, языком или такой же рукой.
Русские, ворвавшись, начали усердно, вдохновенно сечь — как цепами на току — направо и налево (шестопёры, сабли, гирьки на цепях заработали в воздухе) и положили с честью всех латинских прихожан.
Франциск Помаский всё это время читал увещания. Наконец приступили и к нему. Какое-то время посадские слушали его доступную, без витийственных церквославянств, проповедь на чистом русском языке. Устав наконец, кто-то махнул было шашкой, но удар пришёлся по серебряному крупному кресту, действительно, вспорхнувшему вдруг вверх, чтобы защитить капеллана-хозяина. Ничтоже сумняшеся, Помаский продолжал. Хохоток протёк по ряду московитов. Помаский тоже улыбнулся, русские засмеялись пуще прежнего... Так он с ними во Христе и рассуждал: не теряя шляхетной во Господе осанки, парировал очередной удар крестом, только поудобнее, по-фехтовальному — как за рукоятку — вверх пятами божьими ухваченным, и как ни в чём ни бывало, с тою же представительной изящностью вещал... Наконец, один парень в рабочих, сусально блестящих штанах, конец положив этой странной игре, достал-таки ксёндза отломанным колокольным ушком на цепи — тюкнув ему прямо в лоб с навесика.
Франциск, всего не досказав, повалился, и посадские не стали добивать его, почтив в нём редкого достоинства дух и чудесную устойчивость.
Затем русские вмиг гневно уничтожили неверный походный алтарь, мгновенно рассовав медь, бронзу, серебро и золото его частей по пазухам, котомкам и платам. Уже, благословись, собрались уходить, когда кого-то испугал лёгкий, даже уже невесомый, из дьявольей дали, взгляд всем улыбающегося с пола Лавицкого — тонкая нитка странной жизни в дымах зениц на поголубевшем лице...
— А это кто оставил, неряхи?!.. — дрогнув, спросил московит и махнул над заморским дурным глазом саблей.
Над всей Никитской, кряжами падающей вниз — к Кремлю, стоял фиалковый пищальный дым. Отряд, вышедший из очищенной от скверны Рима домовой часовенки, сразу растерял себя в дыму — ребята уже не узнали голоса друг друга в многозыком улье улицы.
Бурлящая людом Никитская то и дело из себя пускала рукава — вовсюду, где ни разверзались вдруг гулкозиянные ямины, адские пропасти вопленных пастей — слободских ли, ярославских, польских...
Из теремка в глубине Молошного переулка отстреливалось человек двадцать гусар. Во время приступов они стреляли бесперерывно: значит, за спинами их ещё десятка два рыцарей рьяно перезаряжали аркебузы.
— Государь сказывает нам взять у вас оружья! — откатываясь, извещали москвичи.
— Бес с вами! — сказал им наконец — ртом у края окна — вахмистр Шафранец. — Но поклянитесь сперва, чтобы никого не убивать, не оскорблять!