— У тебя есть какой-то разговор ко мне? — Взял его за руку возле локтя. — Говори чистосердечно.
Ярманка попросил отойти подальше от аила. Заговорил робким полушепотом:
— Я хотел узнать… бабу украсть можно?
— Что ты? Как же можно человека украсть? Воровать вообще нельзя.
— А один человек у меня невесту укрыл… Я хочу ее к себе привезти.
— А-а, помню, помню. Это Яманай? — Филипп Иванович снова взял парня за руку. — Я понимаю твое горе. Но, друг мой, не торопись с решением. Обдумай все. Ты еще молодой. Сколько тебе годков-то? Восемнадцатый? Немного. На тебя старики уже успели надеть хомут. Сейчас ты говоришь о втором. А тебе надо учиться. Грамотой надо овладевать.
Ярманка задумался. Он знал: учиться надо, но ему хотелось, чтобы Яманай всюду была с ним.
Филипп Иванович продолжал:
— Мы решили тебя в школу взять, в село. О семье не беспокойся: Борлай с Байрымом сделают для нее все. Мы тоже поможем. Согласен?
— Ие, — тихо молвил парень и, подняв глаза на Суртаева, попросил: — Яманай тоже возьмите в школу.
— Вот это труднее. Она замужем. Отпустит ли муж?
— Зачем его спрашивать? Надо ее спросить.
Про себя Ярманка решил, что он повидает Яманай и, если она не забыла его, уговорит поехать учиться.
Глава восьмая
Привязав лошадей, навьюченных убогим домашним скарбом, Таланкеленг смело толкнул плечом тесовые ворота. Он держался так настороженно, что при первой опасности готов был метнуться по-заячьи в сторону и скрыться в лесу. Тяжелые ворота распахнулись с треском и скрипом.
Двор был чисто выметен. Таланкеленг увидел несколько работников. Каждый был занят своим делом. У толстых столбов, свернувшись, дремали лохматые псы. В первую минуту никто не заметил нежданного посетителя, боязливо озиравшегося по сторонам.
Вдруг из сарая выбежал хозяин. Он был похож на рассерженного хорька. Размахивая кривым зубом от конных граблей, он кричал:
— Кто сломал? Сказывайте, паршивцы!
Работники молчали.
— Всех без мяса оставлю, коли не скажете.
Залаяли проснувшиеся собаки.
Таланкеленг попятился к воротам.
«Уйти бы незамеченным. В худое время попал: теперь у него рука тяжелая, — думал он. — Напоказ машина стояла, а ее сломали».
Сапог увидел его.
— Ты куда ползешь? — крикнул он, потом мотнул головой на белую юрту: — Пойдем.
Утепленная к зиме юрта до самого дымохода была обвита новыми кошмами, а изнутри обвешана коврами. Нога тонула в медвежьих шкурах.
«Последний раз перешагиваю порог юрты Большого Человека», — подумал Таланкеленг, и на его лице прибавилось морщин.
Хозяин звериным броском повернулся к нему.
— Говори, гнилая башка!
— Я тут ни в чем не виноват… Борлай сам догадался. Я не виноват… трубку потерял… Не виноват… Он трубку нашел.
— Собаку кормят — так от нее все-таки польза есть: двор стережет, на охоте зверя следит. А от тебя какая польза? Какая польза, спрашиваю?
Таланкеленг заикался, силясь вымолвить хотя бы одно слово.
— «Борлай догадался»! — продолжал Сапог, злобно передразнивая и потрясая кулаком. — Это хитрый зверь: его в простую ловушку не поймаешь. Учил тебя, дурака, как делать, как следы заметать…
Искривленные губы Сапога дрожали, слюна летела брызгами.
— Ты все мне испортил… Рассказывай, что в Агаше было? О чем тебя спрашивали?
А в Агаше, куда Таланкеленга отвез Суртаев, его допрашивали в милиции, пытаясь установить вину. Прямых свидетелей не было, а клятва в невиновности помогла. Начальник милиции заколебался: «Может, и верно непричастен он к разрушению аилов. Трубка — не доказательство. Таких трубок у алтайцев много».
Правда, чувствовалось, что алтаец всем своим существом предан старому, преклоняется перед баями, что душа его темна и закрыта, но этого было мало для того, чтобы обвинить его в преступлении. И Таланкеленга отпустили…
И вот сейчас, рассказывая своему повелителю о допросе, он немного оживился. Он крепко держался там, не выдал хозяина — в этом было его спасение…
— Ладно… — бросил Сапог, смягчаясь, но тут же пригрозил Таланкеленгу: — Еще раз ошибешься — прощайся с жизнью.
Расхаживая по медвежьим шкурам и сжимая кулаки, Сапог скрипел:
— Я пообломаю рога этому Борлаю и его дружкам. С кем бороться задумал… Скручу, как сыромятный ремень!
Выглянув из юрты, потребовал:
— Коня мне! Быстрее седлайте!
Таланкеленг понял: гроза миновала. Пригнув голову, он выполз во двор и побежал к воротам. Наступая на полы длинной шубы, когда-то подаренной хозяином, то и дело падал.
За воротами он вздохнул, вытер рукавом вспотевшее лицо и разбитой походкой направился к лесу, в котором стоял его ветхий летний аил.
Снег в лесу все глубже и глубже. Вот он уже до пояса, а Таланкеленг бредет и бредет, ничего не замечая. Все случившееся — как сон. Поскорее бы проснуться, чтобы снова почувствовать себя другом главы сеока Мундус, Большого Человека — Сапога Тыдыкова.
Нахлестывая коня длинной плетью с серебряной рукояткой, Сапог выехал за ворота. Теперь он уже спокойно разговаривал сам с собою:
— Есть такие лиственницы, которые многие столетия возвышаются над землей, и никакие ураганы не могут повалить их. Наоборот, с каждым годом они становятся крепче, смолистее и звонкостволее. И меня не свалят. Не свалят…
Но постепенно голова поникла в задумчивости, и зоркий конь перешел на крупный шаг.
«Нынче год несчастливый… В два дня столько неприятных новостей! Беды сыплются на мою голову, как из разорванной сумины. Аргачи, даже не побывав у меня, своего хозяина, уехал в какую-то школу… Учиться, видите ли, им, бестабунным, надо… Борлай распознал дела этого пустоголового Таланкеленга… И в завершение всего секретарь обкома приехал прямо к Токушевым, собрал всю бедноту на собрание. Что они там решили — неизвестно. Наверно, что-то замышляют против меня?
Говорухин мог бы растолковать, в чем тут дело, но где он сейчас — неведомо. В один день я лишился и Аргачи, и Таланкеленга… Большая потеря!»
Сапог вскинул голову, хрипло вымолвил:
— Съезжу к Копшолаю, к брату Мултуку, и вместе… Вместе? А зачем они мне?
В раздумье натянул поводья.
«Я глава сеока Мундус. Я, а не Копшолай. Один свалю десяток таких, как Токушевы. В этих делах — чем меньше людей, тем спокойнее».
Повернув назад, он вдруг остановил взгляд на маленьком аиле Анытпаса:
«Зачем я женил его?.. За Яманайкой погнался? Нет, Яманаек и без того достаточно… Мне нужны верные люди».
И он направил коня в сторону фиолетовой сопки, где жил шаман Шатый.
«Одного свалю — молва пойдет по всем горам, сердчишки затрепещут, как листья на осине. Да!»
Достал монгольскую трубку и, выбивая пепел, долго стучал о луку седла.
Лошади паслись на горах, разгребая мягкий снег. Вместе с табунами кочевали пастухи, ночуя около костров. Иногда табуны уходили за тридцать километров от Каракольской долины. Раза два в месяц один из пастухов спускался за табаком, солью, чаем и талканом.
Теплый дождик в конце ноября застал пастухов вдали от Каракола. Всю ночь они вертелись около костра, подставляя то один, то другой бок, но к утру рваные шубы их были мокры до последней шерстинки. Перед рассветом; с ледяных вершин свалился ветер и разметал серые тучи. Над горами повисло бледное, как лед, небо, запорошенное звездами. Вскоре снег огрубел и стал потрескивать под ногами, словно хрупкое стекло. Над землей поднялся белый туман, деревья оделись снежной коркой. Шубы на пастухах заледенели. Костер не спасал от дрожи. Пока правый бок, повернутый к огню, оттаивал, левый снова леденел. Острые иглы ветра прокалывали шубы и вонзались в тело.
Через два дня Анытпаса привезли домой на жердях, притороченных к седлам. Глаза больного были закрыты, на щеках выступил болезненный румянец, на потрескавшихся губах засохла кровь.