На нем никого не было.
Глаза мои, привыкнув к темноте, стали постепенно различать предметы. Вот грубый деревянный стол, покрытый толстым слоем пыли. Вот на полке лежит черствый хлеб и сыр, скорее напоминающий камень. Не доверяя глазам, я руками обшарил каждый уголок. Запустение, царившее в хижине, говорило о том, что она была необитаема уже продолжительное время. Какая-то птица, может быть тот же голубь, впорхнула в отверстие под крышей, задев меня крыльями по лицу.
Но кто же назвал меня по имени? Неужели я от горя начинаю сходить с ума и мне чудятся различные голоса?
Я вышел из хижины.
В зарослях паслась белая козочка, настолько ручная, что она не испугалась моего появления. Под пригорком был вырыт колодец, а над ним качалась бадья. За домом в бочке с соляным раствором мокла очищенная от шерсти шкура какого-то животного. Я узнал хозяйственную распорядительность моего друга.
Но самого его нигде не было видно.
Свыше четырех часов я пробродил по берегам залива Покоя, зовя своего друга. Отправляясь сюда, я в поспешности забыл шляпу, и солнце так сильно прижгло мне голову, что я почувствовал тошноту, а в глазах у меня появлялись красные и зеленые пятна.
Измученный, я добрался до берега и сел отдохнуть, подперев голову руками.
– Орниччо, – говорил я со слезами, – где ты, мой милый друг?!
– Где ты, мой милый друг? – повторил кто-то над моей головой.
Я с удивлением огляделся, но ничего не увидел. Что со мной? Голова моя болела и кружилась, ноги подгибались, во рту был вкус меди. С трудом отвязал я лодку и прыгнул в нее. В последний раз я оглянулся на домик Орниччо.
– Франческо Руппи, Франческо Руппи! – крикнул чей-то резкий голос так отчетливо, что это не могло быть игрой воображения.
Я снова выскочил из лодки на берег. Какая-то темная фигура бросилась к моим ногам. Боже, что это со мной, да это ведь просто моя тень!
В ушах у меня шумело. Дыхание со свистом вырывалось из груди.
Ежеминутно я облизывал свои пересохшие губы, но они моментально покрывались как бы какой-то коркой.
Шатаясь, я сделал несколько шагов. Я опирался на весло, но оно скользило в моих потных руках.
– Орниччо жив! Орниччо жив! – вдруг раздалось над самой моей головой.
Я ощутил в левой стороне груди сильную боль и, схватившись за сердце, выпустил весло и рухнул в прибрежные кусты, чувствуя, как колючки больно рвут кожу на моем лице.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ДОРОГА ДВОРЯН
ГЛАВА I
Возвращение к жизни
С трудом я поднимаю веки.
Комната так ослепительно бела, что на глазах у меня выступают слезы. Я хочу пошевелиться, но голова моя кажется налитой свинцом, такая она тяжелая. А вот моя рука, лежащая поверх одеяла. Какая она тонкая, белая и нежная! Сколько времени понадобилось для того, чтобы с моих ладоней и пальцев сошли грубые мозоли?
Треугольная тень быстро пробегает по потолку – это кто-то прошел мимо окна. Я пытаюсь крикнуть, и сам не узнаю своего голоса.
Приоткрывается дверь, и в щелку заглядывает испуганное лицо Хуана Росы.
– Роса, что это со мной? – спрашиваю я, и мне самому смешно, каким тоненьким голоском я говорю.
Я начинаю смеяться и смеюсь до тех пор, пока меняне одолевает приступ кашля. Хуан Роса продолжает испуганно смотреть на меня.
– Подойди сюда, Хуаното, – говорю я. – Чего ты боишься?
Вдруг страшная догадка приходит мне в голову, и я осматриваю свои руки, ноги и грудь. Нет, на коже нет никакой сыпи и пятен.
– Иисус, Мария, Иосиф, Иоаким и Анна! – восклицает Роса, не переводя дыхания. – Франческо, ты узнал меня? Ты не будешь больше бросаться на людей и грызть веревки, которыми тебя связывали?
Мне хочется поднять руку и показать ему, какая она белая и нежная, точно у знатной синьориты, но я не в силах пошевелиться.
– Зачем меня связывать? – говорю я, и на меня опять нападает беспричинный смех. – Посмотри, я и без веревок лежу, как связанный.
– Значит, хвала господу, ты уже выздоравливаешь! – говорит Роса с облегчением и отваживается подойти ко мне на несколько шагов. – А вот еще пять дней назад ты стонал в бреду и кидался на других больных. Доктор Чанка велел тебя связать как безумного и запереть в кладовую. Но посмотри, что это за кладовая! Пока в ней хранят припасы, но вообще это будет дом адмирала. Я сам для тебя побелил эту комнату, так как раньше из расселин камня выползали сколопендры и сороконожки.
В изнеможении я закрываю глаза.
– Что с тобой? – спрашивает Хуан Роса.
– Хуаното, – жалобно говорю я, – какие страшные сны я видел!
– Глупости, – отвечает он, – ты был в бреду.
Да, конечно, все эти ужасы – разрушенный форт, мои скитания под палящим солнцем, – все я видел в бреду.
– Мне снилось, что наш красивый Навидад разрушен. Ты слышишь, Хуаното? – жалобно говорю я.
– Тебе нельзя еще так много говорить, – отвечает Роса. – Давай я лучше подсажу тебя, и ты увидишь небо и море.
В открытое окно доносится тихая, грустная песня. Я закрываю глаза и слушаю.
– Это поют индейцы, – говорит Роса.
Он взбивает солому и усаживает меня. Он обращается со мной, как с ребенком, и я покорно подчиняюсь ему. Но мне в окно не видно моря. Перед моими глазами тянутся бесконечные квадраты возделанных полей, и кое-где на них темнеет фигура человека.
– Ну, а теперь усни, – говорит Роса, – и постарайся поскорее выздороветь.
Я снова учусь ходить, как в детстве. Хуан Роса поддерживает меня, и я ступаю с трудом, выбрасывая ноги, как цапля.
– Вот точно так же ходит и синьор де Кампанилла, секретарь адмирала, – говорит Роса, – он встал два дня назад. А заболел он позже твоего.
Я обращаю внимание на перевязанную руку Росы.
– Это же ты мне ее вывихнул, Ческо, – говорит он, смеясь. – Недаром вчера я подходил к тебе с такой опаской. Но ничего, это на четыре дня освободило меня от работы. А ты думаешь, иначе мне позволили бы сидеть здесь и ничего не делать?
Мы выходим на террасу. Будущий дом адмирала еще не закончен, но он уже и сейчас имеет очень красивый вид.
Из камня, как и дом адмирала, отстроены церковь и городской склад. Остальные строения будут деревянные. Каменщики проработали всю ночь на 6 января, но зато на крещенье в церкви была отслужена первая торжественная обедня.
Это все объясняет мне Хуан Роса, пока я при его поддержке обхожу дом.
– Адмирал сейчас сам болен, – говорит Хуаното, – но он распорядился, чтобы его отсюда перенесли в помещение склада. Вот видишь это длинное здание? Там сейчас устроили лазарет.
– Так много сейчас больных в Навидаде? – спрашиваю я.
– Наша колония называется Изабелла, – отвечает Хуан Роса после нескольких минут раздумья. – Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт Рождества погиб и погибли все его жители. кроме Орниччо! – добавляет он поспешно.
Он с тревогой следит за выражением моего лица, но я выслушиваю его спокойно. Значит, это был не сон. Значит, это я наяву бродил по обгорелым развалинам. Но Орниччо жив.
Я вдруг вспоминаю залив Покоя, пустую хижину и свое отчаяние. Но, хвала богу, Орниччо жив!
– Роса, – спрашиваю я, – почему ты думаешь, что Орниччо не погиб вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было уезжать и подошел к лодке, когда явственно услышал над головой голоса, они называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив.
Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас.
– Молчи! – шепчет он. – Адмирал запретил об этом говорить. Все побывавшие в заливе Покоя слышали эти голоса. И теперь матросы скорее согласятся таскать камни с гор, чем отправиться в ту сторону. Это голоса мертвых. Мы у форта нашли одиннадцать трупов и похоронили их по христианскому обряду. А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по острову. Ты слышал их голоса.
Я стараюсь побороть охвативший меня ужас.
– Но ты мне так и не докончил об Орниччо, – говорю я дрожащим голосом.