– Вы победили! – Пулайе вперил в нее пристальный взор, прежде чем она успела это заметить – взор человека, посвященного в тайну, заставил ее покраснеть. Спору нет, эта весть осчастливила Мелузину, хотя и напугала тоже. Она пожелала еще больше вкусить от этого наслаждения, из-за которого холодок пробежал у нее по спине.
– Расскажите мне все! Все! Как человек чести!
Лишь это неожиданное к нему обращение подтвердило всю глубину чувств, переполнявших Мелузину. Но ее состояние помешало ей заметить улыбку у него на устах, не то разговор так бы и не был завершен.
– Она пригрозила самоубийством?
Он без обиняков ответил:
– Да.
– Конец, – пробормотала Мелузина, поставив себя на место другой, в судьбу, которая могла бы стать ее собственной. А спасла ее потеря голоса – спасла, хотя и сделала проигравшей на много долгих лет, уж она-то знала, на сколько именно. «Но теперь, но теперь я спасена, Алиса же проиграла. У меня прекрасные формы, у нее – наоборот, от ее работы делаешься угловатой и приземистой, тяжелоатлетка, которая больше ни на что не годится. Любить для нее слишком поздно, соблазнять поздно, для этого тоже нужна практика. Все слишком поздно!»
Вечно это мучительное соскальзывание от чужих забот к своим собственным! Хоть и нет в том нужды, но оно совершается неизбежно, когда сравниваешь и делаешь открытия, которые уже не новы: искусство так и так давно отвратило бы от них свой лик. Не только для ровесницы слишком поздно, поздно и для Мелузины, при том что она так прекрасно сохранилась, ибо и эта сохранность станет под конец расхожим мнением, станет легендой, как станет и роскошный голос подруги. Отпелась, отлюбила: стоит трезво взглянуть на вещи, и тогда оба неутешительных факта дополнят друг друга и окажется, что товарки всю жизнь делили все пополам, а теперь вот делят крушение. «Андре сбежал от моего хриплого голоса. Надо же, чтобы именно он!»
«Ах, встретить бы Алису на полчаса раньше», – думала Мелузина, пытаясь уверить себя, что тогда ее дела обстояли бы лучше. Под ручку с Андре, по чистой случайности, будем считать, что по случайности, она наткнулась на старую соперницу, которой Андре тоже не достанется. «Тоже!» – подумала несчастная совсем немного спустя после любовной сцены, в реальность которой она, узнав, что старуха пригрозила повеситься, больше не верила.
– Старуха, говорю я, а ведь она на три месяца моложе меня! Ужас, ужас!
Последние слова она произнесла громко или, скажем так, почти вслух, тем более что рядом находился человек, способный считывать этот лепет у нее с губ. Он ничего не упустил, он прислонился своей тигриной головкой к виску женщины, чтобы в тяжелый час ее не покинуло привычное сознание своей привлекательности. Конечно же, он пощадил сооружение у нее на голове, из-за которого она и сидела неподвижно.
У нее навернулись слезы, о, лишь одна-единственная слеза, и Мелузина не стала ее удерживать, хотя и склонила лицо над коленями, чтобы капля упала, не задев его. И поскольку ей понадобилась опора сзади, бедро утешителя надежно послужило этой цели. Пулайе начал ласково гладить ее руку, начал от плеча, пока, ни на минуту не забывая о деле, не нащупал замок браслета. Конечно же, Мелузина не оказывала сопротивления, его бескорыстная наглость была заранее прощена, пусть берет, если хочет.
Вот как обстояли дела в роковом кабинете, когда Стефани, притаясь за спиной Артура, рискнула заглянуть внутрь. И увидела она там престранные обстоятельства, непонятно почему, но с участием ее матери как главного действующего лица. Второй же персонаж оказался совершенно для нее неожиданным, как личность его, так и поза. Что бы он ни затеял, Стефани пожелала ему успеха, во всяком случае, того минимального, которого он не добился у нее. Столь велико было испытанное ею облегчение. Она прижалась ртом к плечу Артура, чтобы не вздохнуть громко, а то и вовсе не рассмеяться. Он понял. Когда, понаблюдав некоторое время за тем, как Пулайе пускает в ход свои таланты, он оглянулся, его ничуть не удивило, что позади уже никого нет.
Стефани казалось, будто она парит над ковром. Пролетев над тем большим, что закрывал пол в аванзале, она завернула за угол, прошла мимо парадной залы и достигла местности не столь оживленной, куда целую вечность тому назад ее собирался увлечь наш бравый авантюрист. Все сошло прекрасно, все сложилось как нельзя лучше. До чего милы эти просторные комнаты, пожалуй, даже пустоваты, во всяком случае, без укромных уголков; она видит рисовальный стол вполне рабочего вида, по ошибке не задвинутый перед приемом, это его стол, на столе портрет, это ее портрет.