Ребятня, кстати, получилась славной. В меру хулиганистая, в меру послушная. Бывает, нашкодят, нашалят, а потом встанут перед старшей сестрой (Пашка глазки в пол, Машка с ноги на ногу мнется) и тянут дружно:
– Плости, Велуня.
Иногда уставала, сердилась, говорила:
– Все, команда. Тишина на корабле. Мне уроки надо делать.
Близнецы хоть и маленькие, но понятливые. В уголок отойдут, шушукаются, сидят смирно. Пять минут. А потом снова-здорово:
– Велуня, поиглай, почитай, ласскази!
Какая тут алгебра? Да и музыка? Разве что в виде колыбельных.
– Баю, баюшки, баю, – выводила протяжным сопрано. Папа улыбался, мама смотрела в потолок, бабушка уходила дымить на лестницу, Пашка и Машка закрывали глаза и шептали из-под старых лоскутных одеял:
– Спокойной ночи, Велуня.
В июне сорок первого близнецам исполнилось три. Они здорово выросли и начали выговаривать звук «р», но старшая сестра так и осталась Велуней. Теперь она водила их в садик. Заплетала косы Маше, завязывала шнурки Паше и обоим нещадно высмаркивала носы, чтобы не сопели, как она. Велуне было тринадцать. Она мало изменилась. Вытянулась, конечно, но и округлилась не меньше. По двору не ходила, а шмыгала, в школе, скорее, отсутствовала, чем присутствовала, а дома пахала споро и весело, подпевая включенному на улице репродуктору. Посуду больше не била, вещей не пачкала, борщей не пересаливала. И даже в бабушкином безэмоциональном и сухом «Вера» появились казавшиеся нелепыми нотки уважения.
На фронт папа не ушел, а сбежал. Думал, даже в окопе лучше, чем в комнате, пропахшей лекарствами, слезами, унынием и лозунгами о победе коммунизма. Не знал, куда податься, да и побаивался. Теща все-таки не абы какая: вхожа в кабинеты и разные важные организации. У них, как известно, длинные руки и всевидящее око. Лучше не связываться. А тут такая удача – война. Уйдешь без всяких претензий, никто и слова худого не скажет. Не сказали. Ни тогда, ни потом. Так уж принято: о покойниках либо хорошо, либо ничего. Бабушка поджимала губы и помалкивала, а Велуня напоминала близнецам, каким папа был замечательным и как их любил. Они верили. Старшая сестра никогда не обманывала. Один только раз, когда обещала, что уедут из Ленинграда вместе. Так не специально. Девочка же не думала, что у ног устраивающей отъезд бабушки разорвется бомба, и надежда на всеобщее спасение будет похоронена вместе с ней. Обманула и во второй, когда сказала, что маму ночью эвакуировали вместе с другими тяжелобольными и они обязательно встретятся после войны. Мама умерла не от голода: перерезала вены вилкой. Днем услышала, что открыли Дорогу жизни, решила, что по ней дети смогут пройти только без нее, и освободила путь.
Велуне было пятнадцать. Ее приняли на оборонный завод, а близнецов забрали в эвакуацию, позволив укутать их посильнее и услышать на прощание такое сладкое и родное:
– Спокойной ночи, Велуня.
Спокойными ночи у нее не были до тех пор, пока не исполнилось восемнадцать и она не получила, наконец, разрешение забрать Пашку и Машку из детского дома.
– Дура! – говорила соседка по квартире. – Война закончилась вместе с мужиками. Ты хоть и некрасивая, но молодая, да еще с законными метрами. Хоть какой-нибудь жених, пусть плохонький, да найдется. А с таким довеском кому нужна?
Велуню подобные мысли не посещали. Заботило только одно: найти, забрать, обнять, привезти. Успокоилась, когда ее обвили детские ручонки, зашмыгали носами, завизжали в самое ухо:
– Велуня!
Хотя разве успокоишься? Теперь одеть, обуть, накормить. Ленинград на Москву поменяла: соседка с сестрой-москвичкой решила съехаться – у той тоже муж на фронте погиб: решили вместе детей воспитывать, а Велуня со своими в столицу отправилась. Там и подавно помощи ждать не от кого. Ни от соседей (у самих семеро по лавкам), ни от государства (ему надо себя восстанавливать, коммунизм строить, а не о Велуне с ее ребятней заботиться). Забрала с казенных харчей – вот и крутись. Крутилась. Хорошо, что машинка швейная осталась и сундук с бабушкиными вещами. Велуня в блокаду, как могла, держалась, чтобы его целиком не выпотрошить. Как знала – потом пригодится. Поначалу вещи перекраивала. Из совсем негодных шила фартучки и ухватки. Продавать не продавала, конечно. Раздавала по соседям. Кто картошечки отсыплет, кто соли, кто масла нальет. Тем и перебивались.
Потом легче стало: дворничиха тетя Клава в помощники взяла и на копеечку не скупилась. Шиковать, конечно, не шиковали – перезимовать бы, но возможность хоть изредка наесться досыта появилась. А через год и вовсе жизнь наладилась: устроилась Велуня на курсы вагоновожатых и спустя несколько месяцев водила трамвай. Домой после первой зарплаты не шла, а бежала: карманы грели капроновые ленты для Машки и настоящая рогатка для Пашки. Баловство, конечно, но на то они и дети, чтобы их баловать. А для себя ничего не купила – уже давно не ребенок.