– Отлично, на первое время хватит его перевязать… – легонько стукнув приходящего в себя Холланда по затылку, Саша занялся его раной в правом боку, поверх старого, сгладившегося шрама.
Ноги Маши, в шерстяных носках, проваливались в снег.
Ступни застыли, пальцы ломило тупой болью. Она брела, не разбирая дороги, опустив голову. По замерзшему лицу лились слезы. Схватившись за цепочку, она не выпускала чудом не слетевшие с шеи крестик и кольцо. Искусанные губы шевелились:
– Отче наш, иже если на небеси… Богородице, Дево, радуйся… – Маша повторяла знакомые слова, в надежде, что Господь ее услышит. Перед глазами вставало испачканное кровью, хищное лицо, оторванный язык, свешивающийся из белых зубов. Хрустели ломающиеся ребра Золотарева, в свете звезд блестело лезвие ножа. Маша сама не понимала, как ей удалось убежать:
– Воняло псиной, оно рычало, раздался выстрел… – девушку била дрожь, – оно спрыгнуло с трупа и унеслось. Я выбралась из-под тела, пошла наверх… – Маша смогла понять, что зверь вряд ли побежит в горы:
– Оно живет в лесу, в горах не спрячешься. Но это был не зверь… – тошнота подступила к горлу, она едва успела наклониться. Вдохнув кисло-сладкий запах рвоты, Маша сглотнула комок:
– Оно ушло, его можно не бояться. Я не хочу о нем думать… – краем глаза она видела огонь костра:
– Игорь разжег, с ребятами, – равнодушно поняла девушка, – в группе остались только раненые… – Маша отделалась синяками и ссадинами:
– Может быть, у Саши был пистолет, – решила она, – если он сопровождал поход от Комитета… – споткнувшись о труп, посреди тропинки, девушка обессиленно опустилась на колени:
– Я устала, так устала… – пронеслось в голове, – я устроюсь рядом, отдохну… – она не могла понять, кто перед ней. Мороз обжигал руки, Маша ощупала заледеневшее лицо человека:
– Кто-то из парней, но не Саша… – поземка вилась над исцарапанными щеками трупа, снег набивался в широко открытые, мертвые глаза:
– Если я останусь здесь, меня тоже заметет… – зубы Маши стучали, – я уверена, что все было не случайно. Нас намеренно отправили в поход, в горах испытывают новое оружие, ставят опыты над людьми… – она вспомнила угрюмое молчание, царившее прошлым вечером в палатке:
– Мы выпили чаю и развеселились, но потом всех охватила тоска. Люда ночью плакала, Золотарев начал ко мне приставать, ребята закричали, что идет лавина… – Маша поняла, что сход лавины тоже не был случайностью:
– Кем бы ни было существо, – она передернулась, – его подослали, чтобы избавиться от выживших в лавине. Нас хотят убить, эксперимент закончился… – внизу забился отчаянный крик:
– Больно, как больно! Убейте меня, убейте… – вокруг костра носилась пылающая факелом тень:
– Они замерзают, хотят согреться… – Маша заставила себя встать, – кто-то шагнул прямо в костер… – ей внезапно тоже стало жарко:
– Я читала, что так ведут себя люди, сходящие с ума от холода. Им хочется раздеться, сбросить одежду… – Маша кинула на снег испачканную куртку, рванула воротник кашемирового свитера. Рука не выпускала крестика и цепочки:
– Зоя держалась, за икону, не оставляла образ. Она, наверное, умерла, молится за нас, грешных, у престола Всевышнего. И матушка Матрона умерла… – о Матроне ей рассказывал Князев, – я хотела попросить папу и маму отвезти меня в Москву после окончания школы… – Маша надеялась, ускользнув из гостиницы, навестить могилу матушки. Сейчас Москва казалась ей такой же далекой, как вершина горы, куда брела Маша. Она не знала, зачем туда идет:
– То есть знаю, – поправила себя девушка, – к утру в долине не останется живых. Ребята умрут от холода и травм, а остальных убьют, чтобы мы не рассказали правды… – она была уверена, что чай в палатке заварили неспроста:
– Золотарев неспроста пошел с нами. Он всегда дежурил вместе с Сашей. Золотарев тоже был комитетчиком… – о Саше Гурвиче Маша думала с тяжелой ненавистью:
– Он лгал ребятам, притворялся, ломал комедию, и продолжает ее ломать. Он выжил, такие всегда выживают. Наверное, он сейчас у костра, следит, чтобы все умерли, убивает тех, кто может спастись… – Машу опять замутило:
– Нас обрекли на смерть, чтобы испытать новое оружие… – девушка подышала, – папа тоже этим занимается. Иван Григорьевич говорил, что родители мне вовсе не родители… – Маша обрадовалась:
– Очень хорошо. Я не хочу иметь с ними ничего общего, и ничего общего с этой страной… – она с отвращением вспомнила кумачовый лозунг на рюкзаке, – у Ивана Григорьевича не было документов, и у меня не будет. Я найду истинных христиан, присоединюсь к ним. Я никогда больше не вернусь в ту жизнь… – она подумала о приемной сестре: