Очутившись внутри комнаты, Себастьян тут же заперся и осмотрелся. Закат давно был позади, но фонари зажглись сравнительно недавно. Свет падал с улицы на стену, по пути освещая кровать и пылинки, витающие в воздухе. Мальчик подошел к окну и выглянул во двор, как делал всегда, прежде чем лечь спать. Так как окно было закрытым, а открывать его самостоятельно Себастьяну не разрешалось, мальчику приходилось довольствоваться тем ограниченным обзором, который был ему доступен через закрытое окно.
На улице никого не было. И в дневное время улица Манерных Фонарей была далека от стремительно текущих городских артерий, в ночное же время Себастьяну порой казалось, что он и не в городе вовсе, а где-то в Палингерии. Он любил время от времени позаблуждаться на этот счет, хотя умом, конечно, понимал, что сие есть всего лишь его выдумки и никак не соотноситься с действительностью. Ночь, вступая во власть, стирала многие черты дневного мира. Живое воображение мальчика заполняло эти черные, неизведанные бреши собственными выдумками и заблуждениями. Себастьян читал о диких землях, он жил дикими землями во все то время, что оставалось ему на то, чтобы жить, как он хочет, а не как хотят его родители. Именно поэтому в том, что в темноте переулков, в глазах котов, блуждающих по крышам, во всех тех странных звуках, что начинали слышаться с наступлением ночи, - во всем этом и много еще в чем Себастьян хотел видеть и слышать Палингерию, или другую часть малоизученных и неизученных вовсе территорий, но никак не зарисовки из жизни ночного города, с которыми в действительности имел дело.
И только фонари оставались фонарями в ночи вне зависимости от настроения Себастьяна. Даже лунный свет часто терялся в смоге, но фонари сияли слишком ярко и находились слишком близко, чтобы спутать их с чем-либо. И фонари эти были, пожалуй, тем единственными, что мальчик любил в этом месте. Днем они были для него просто неодушевленными железками, да красивыми, да высокими, но во всем остальном обычными декорациями, каких вокруг много, в столице встречаются и более впечатляющие. Только ночью все преображалось, и мир и отношение Себастьяна к нему. Ночью фонари оставались фонарями, тогда как мир вокруг терял определенность очертаний, становился пластичными, как глина, мягким и податливым. Фонари по ночам сияли и в том их сиянии было больше четкости и реальности, чем в темных уголках, куда их свет не доставал. В нем, кроме того, было нечто сказочное - что-то, чего так не хватало мальчику в обычное время. В такие мгновения, как когда Себастьян смотрел из окна на ночную улицу, взгляд его блуждал по всем ее изменчивым чертам, плодя и разрушая иллюзии, пока не утыкался в свет, всегда находящийся прямо перед ним, но отчего-то всегда наблюдаемый им в последнюю очередь. Быть может, оттого, что был этот свет также неминуем, как наступлением рассвета после долгой ночи, сколь притягательный, столь и пугающий, ведь лучше него перед сном уже ничего не будет.
Себастьян это понимал и потому оттягивал момент наивысшего удовольствия до последнего. Взгляд его блуждал по улице куда угодно, но только не к фонарю. Лишь пересытившись образами ночных джунглей, когда мерещащиеся ему тени диковинных тварей переставали пугать и приводить в восторг, становясь просто тенями, только тогда, пересытив воображение, Себастьян позволял себе взглянуть на фонарь. Он смотрел, щурясь от света, и его глаза болели, шли огненными кругами, как снимок, прожигаемый сигаретой. Ему казалось, что еще чуть-чуть и что-то обязательно случится, казалось, что спустя мгновение произойдет какое-то волшебство, которого нет и не может быть по уверениям Эльзы и других взрослых, но которого просто не может не быть, иначе как и ради чего тогда в этом мире жить? Ради чего взрослеть? Если волшебства нет, зачем тогда эти взрослые пишут книги, в которых волшебство есть, когда никто больше из взрослых во всю эту "чушь" не верит, а дети хотят верить, просто не могу не поверить, и вынуждены ошибаться. Вынуждены раз за разом сталкиваться с болью от осознания того, что всего этого написанного, такого им интересного, нет на самом деле. И если, когда писатели (эти добрые волшебники) пишут свои сказки, они понимают все это, разве писатели не наиболее жестокие из взрослых? Создавая миры, которых нет, и вынуждая детей в них поверить...
Отвернувшись от окна и сняв ботинки, Себастьян прыгнул в кровать, как был - одетым. Упав животом на мягкую постель, он взметнул вверх еще больше пыли. Затем, перевернувшись на спину, Себастьян принялся созерцать пылинки, витающие в пространстве комнаты над ним. На свету фонаря пылинки выглядели, как звезды, водящие хороводы в вязкой патоке ночного неба, а выше них, ближе к черноте потолка, заканчивался свет и начинался космос.
Себастьян вдруг понял, что ужасно устал за день. Это состояние, в котором он теперь находился, - глубинное чувство умственной и моральной истощенности, было лучшим из состояний, предшествующих сну. Усталость обычно гарантировала беспробудный сон, когда же в иные дни энергия не растрачивалась полностью, а будоражащие ум мысли не заканчивались на подходах к кровати и продолжали донимать Себастьяна еще долгое время после того, как он ложился в постель, сон к нему никак не шел. Спать не хотелось, а хотелось бегать и прыгать, и дурачиться, чего он никак не мог себе позволить в виду понятных причин. В такие ночи Себастьян ложился спать после полуночи. В ту ночь все было иначе.
Глава IV
Пыль вертелась под потолком, образуя светящиеся круги. Их было множество над Себастьяном, и каждый такой круг был уникальным и неповторимым. Круги к тому же постоянно меняли свои свойства, иногда переплетались восьмерками, иногда переворачивались и становились черточками, иногда заполнялись посередине и тогда были уже не кругами, а дисками. Лишь скорость их вращения нарастала постоянно, все прочие же качества и даже спектр свечения со временем менялись, и чем быстрее диски вращались, тем чаще с ними происходили изменения.
Себастьян лежал не в силах пошевелиться, еще мгновение назад он пребывал на грани сна и яви, но вдруг словно молния ударила в него, а вместо того, чтобы проснуться, мальчик застрял где-то между своим бессознательным и реальностью. Тело его сковал не страх, но и страх Себастьян испытывал тоже. Он видел, что черная тень нависла над ним, - черная тень с горящими глазами. Себастьян думал, это тот самый облезлый кот с улицы сумел как-то проникнуть в дом и пробраться в его комнату, залез на него и теперь сидит на грудной клетке. Мальчик силился вдохнуть, но не мог этого сделать, и очень скоро паника его достигла того предела, наступления которого сердца многих людей не выдерживают. Световые круги над Себастьяном вертелись все быстрее. Они приближались к нему, заполняли все больше пространства, вскоре не осталось ничего, кроме игры света и тьмы. Спустя мгновение вечность кончилась.
Все круги к тому моменту слились воедино и остался один только свет. Он вытеснил собою черноту космоса, и Себастьян даже ощутил на мгновение, что парит. Мгновение это длилось вечность, но и вечности когда-нибудь приходит конец. И тогда вдруг это полотно, сотканное из света, распалось на мириады клякс. Кляксы сжались сначала до размеров капли, потом до размеров пылинки, а одновременно с уменьшением они также отдалялись от Себастьяна. И вот уже это не кляксы, капли, или пыль, а звезды - крошечные огоньки среди бесконечной черноты космоса. Тогда Себастьян понял, что падает, постепенно наращивая скорость. Он пытался кричать, но ничего не получалось. Отчаянно сучил конечностями в попытках перевернуться и увидеть, что ждет его внизу, но необученный падать на полет не способен, а Себастьян был ребенком домашним, к падениям неприспособленным, его учили другим вещам.