- Да, да, - сказал брат Эдвин и вздохнул. - Таких вещей никто не умеет делать у нас, хотя, правда, в Нидаросе занимаются живописью по стеклу, но это все-таки не то, что здесь... Но в чужих краях, на юге, Кристин, в больших соборах есть расписные окна такой величины, как врата вот в этой церкви...
Кристин подумала о картинах в церкви у них дома. Там были алтари Улава и Томаса из Каптерборга с изображениями святых на вратах и на стене алтаря, но они казались ей такими бесцветными и бледными, когда она вспоминала о них теперь.
Они спустились вниз по приставной лестнице и взошли па хоры. Там стоял престол, голый и ничем не покрытый, а на его каменной плите были расставлены коробочки и чашечки из металла, дерева и глины, около них лежали странные ножички и кусочки железа, перья и кисти. И брат Эдвин сказал, что это все его инструмент; его ремесло - малевать картины и делать резьбу на престолах; и все красивые панели, стоящие у скамей на хорах, его работа. Они пойдут на украшение врат алтаря в этой самой церкви братьев проповедников.
Он позволил Кристин смотреть, как он смешивает цветные порошки и растирает их в каменных чашечках, и помогать ему переносить разные вещи на одну из скамей у стены. И пока монах переходил от одной картины к другой, проводя кисточкой тонкие красные линии в волосах святых мужей и жен, чтобы каждый мог видеть, как эти волосы вьются локонами, Кристин ходила за ним по пятам, наблюдая и расспрашивая, а брат Эдвин объяснял ей, что он делает.
Па одной из таких картин был изображен Христос на золотом троне, а святой Николай и святой Клемент стояли около него под одной с ним кровлей. А по бокам было изображено житие святого Николая. Сначала он, еще грудным ребенком, сидел на коленях у Матери, отворачиваясь от груди, которую она ему предлагала, так как был святым с самого рождения и ас хотел сосать больше одного раза по пятницам. Рядом была картина, на которой изображалось, как он кладет кошелек с деньгами перед дверью дома, где жили три девы, такие бедные, что не могли найти себе мужей. Кристин увидела также, как он исцеляет ребенка римского рыцаря, увидела и самого рыцаря с поддельным золотым кубком в руке. Тот пообещал церкви золотой кубок, который был в его роде целую тысячу лег, в награду за то, что святой исцелил его ребенка. Но потом захотел обмануть святого Николая и дать ему поддельный золотой кубок вместо настоящего; за это его мальчик упал в море с .настоящим кубком в руке. Но святой Николай провел ребенка невредимым под водою, и тот вышел на берег в ту самую минуту; когда отец его стоял в церкви святого Николая, принося в дар поддельный сосуд. Все это было изображено на доске золотом и прекраснейшими красками.
На другой картине была дева Мария с младенцем Христом на коленях; он держал мать за подбородок одной рукой, а в другой у него было яблоко. Рядом святая Сюннива и святая Кристина стояли, прелестно изогнув стан, и их лица были белые и розовые, а волосы и короны - золотые.
Поддерживая левой рукой правую у запястья, брат Эдвин рисовал листья и розы на коронах.
- Мне кажется, что дракон ужасно маленький, - сказала Кристин, глядя на изображение святой, имя которой она носила. - Не похоже, что он мог проглотить деву.
- Да он этого и не мог сделать, - сказал брат Эдвин. - Он и на самом деле был не больше. Дракон и всякие такие иные слуги дьявола только кажутся нам большими, пока мы таим в себе страх. Не если человек пламенно и от всей души ищет Бога, так что его усердие преисполняет его силой, то тогда могущество дьявола тотчас же терпит такое страшное поражение, что все его орудия становятся мелкими и бессильными - драконы, злые духи съеживаются и делаются не больше гномов, кошек ворон. Ты же видишь, что вся та гора, где была заключена святая Сюннива, так мала, что дева может забрать ее целиком в полу своего плаща.
- Но разве они были не в пещерах, и святая Сюннива и мужи из Селье? спросила Кристин. - Значит, это неправда?
Монах подмигнул девочке и снова улыбнулся.
- Это и правда и неправда! Так казалось людям, которые обрели их святые тела. И правда еще, что так это казалось и самой Сюнниве и мужам из Селье, потому что они были смиренны и думали, что мир сильнее всех грешных людей, они знали, что они сильнее мира, потому что любят его. Но если бы они знали это, то могли бы взять да и побросать все горы в море, словно камешки! Никто и ничто не может причинить нам вред, дитя мое, кроме того, что мы любим или чего боимся.
- А если человек не боится и не любит Бога? - с ужасом спросила Кристин.
Монах взял девочку за белокурые волосы, ласково отогнул ей назад голову и заглянул в глаза Кристин; ее синие глаза были широко открыты.
- Нет ни одного человека на свете, который не любил бы и не боялся бы Бога, Кристин; если же мы живем и умираем недостойно, то потому лишь, что сердце наше поделено между любовью к Богу и страхом перед дьяволом - и любовью к миру и плоти. И потому, если бы у какого-нибудь человека вовсе не было стремления к богу и Божьей сущности, то он благоденствовал бы в аду; лишь одни мы не понимали бы, что этот человек получил именно то, чего желало его сердце. Ведь огонь не жег бы его, раз он не томился бы по прохладе, и не чувствовал бы он и боли от укусов змиев, раз ему неведомо было бы стремление к покою!
Кристин смотрела на лицо монаха; она не понимала ни слова из его речи. Брат Эдвин продолжал:
- Бог по многолюбию своему, увидев, что сердца наши разрываются на части, сошел к нам и жил среди нас, чтобы самому вкусить во плоти искушения дьявола, когда тот соблазняет нас властью, роскошью и угрозами мира сего, когда тот наноси нам удары, издевается над нами и острыми гвоздями причиняет раны рукам и ногам нашим. Вот так он указал нам путь и дал познать свою любовь к нам...
Он посмотрел на серьезное, внимательное лицо ребенка - вдруг тихонько засмеялся и сказал совсем другим голосом:
- Знаешь ли, кто первый узнал, что Господь соизволил родиться? Это, брат, петух; он увидел звезду и сказал, - в те времена. все звери умели говорить по-латыни, - так вот он и закричал: "Christus natus est!"[Христос родился! (лат.)]
Последние слова он прокукарекал так похоже на петуха, чти Кристин чуть не задохнулась от смеха. Так хорошо было посмеяться, потому что все то необычайное, о чем только что говорил брат Эдвин, давило девочку какой-то благоговейной тяжестью.
Монах и сам рассмеялся:
- Да! А когда бык услыхал об этом, то замычал: "Ubi, ubi, ubi?"[Где, где, где? (лат.)]
А коза заблеяла и сказала: "Betlem, Betlem, Betlem!"[Вифлеем, Вифлеем, Вифлеем! (лат. искаж.)]
А овце так захотелось увидеть Богородицу и ее сына, что она сейчас же замемекала: "Eamus, eamus!"[Пойдем, пойдем! (лат.)]
А новорожденный теленок, что лежал на соломе, вскочил на ноги. "Volo, volo, volo!"[Хочу, хочу, хочу! (лат.)] - замычал он.
Этого ты, вероятно, еще не слыхала? Нет? - Я так и думал! Я знаю, что ваш отец Эйрик, там у вас, в горах, священник достойный и ученый, но все же он не знает этого, потому что этому нельзя научиться, пока не побываешь в Париже...
- Значит, вы были и в Париже? - спросила девочка.
- Благослови тебя Бог, маленькая Кристин, я был и в Париже, побывал и в других местах, везде на белом свете; но все же ты должна верить, что я боюсь дьявола, а люблю и сгораю желанием, как всякий иной глупец. Но я изо всех сил крепко держусь за крест - приходится цепляться за него, как котенку за доску, когда он упадет в море.
А ты, Кристин, - тебе не хотелось бы пожертвовать этими прекрасными волосами и служить Царице Небесной, как те невесты, которых я нарисовал здесь?
- У нас дома нет других детей, кроме меня, - отвечала Кристин, - так, я думаю, меня выдадут замуж. У матушки уже готовы и сундуки и ларцы с моим приданым.