Смутно недовольная собой, она стала изучать другие снимки и в особенности фотографии Большого канала с размытыми очертаниями дворцов и церквей, как будто только что рожденных причудливой фантазией тумана. Глядя на них, она с радостью вспоминала часы доверия и свободы, проведенные с Ласснером.
Уходя, она опять прошла мимо увеличенного снимка мотоциклиста в шлеме и огромных очках. Где она видела этот злобный взгляд? Эти расширенные от бешенства зрачки? Она была уже на лестничной площадке и закрывала за собой дверь. Ну да, конечно, это же взгляд Андре, тогда на набережной Сены, когда она отвергла его, решительно заявив о разрыве.
6
— Они допрашивали меня почти все утро, — говорил Ласснер. Главный инспектор Норо, хоть он мне и приятель, упорно допытывался, не заметил ли я еще каких-нибудь деталей, не попавших в объектив.
Он сидел у художника Фокко вместе с Марией-Пья и несколькими друзьями. Здесь были Эрколе Фьоре, снизошедший со своего Олимпа, он курил сигару и часто поглядывал на висевшие по стенам ню. Все они были написаны с Марии-Пья — голова Минервы, прекрасная грудь, тяжеловатые бедра.
На низеньком столике сверкали рюмки, бутылки со спиртным, Ласснер нередко участвовал в этих вечеринках и бесконечных спорах при свете ламп, мутном от табачного дыма.
Мария-Пья в цыганском платье с оборками и фестонами утверждала, что, если фоторепортер снимает какое-то преступление, между ними убийцей существует нечто вроде сговора: вместо того чтобы помочь жертве, фотограф думает лишь о том, как бы сделать уникальный снимок.
Эрколе Фьоре воскликнул:
— Но ведь при убийстве Скабиа Ласснер не мог вмешаться!
— Я знаю, — ответила Мария-Пья, — но такое складывается впечатление.
— Какое впечатление?
— Мне кажется, что репортер объективно, в буквальном смысле объективно, становится на сторону убийцы, потому что он по-своему извлекает для себя выгоду из этого преступления.
— Думаю, — сказал кто-то из гостей, сидевших на разбросанных по полу подушках, он затерялся в полумраке, — что наша прелестная подруга считает вас, господа журналисты, стервятниками, питающимися падалью.
— Это глупо и несправедливо! — подавшись вперед, запротестовал Эрколе Фьоре.
— На моей родине, в предместье Сантьяго, — сказал Фокко, вечером в день военного переворота я видел, как люди чуть не избили фоторепортера, который снимал лежавшего на земле человека, раненного пулей в грудь. Пока другие пытались его спасти, он невозмутимо щелкал аппаратом.
— Он исполнял свой долг! — с раздражением сказал Фьоре. — Репортер — это свидетель. А его снимки представляют собой обвинительные документы.
— Знаете, — сказал человек, сидевший в полумраке на подушке, — публике надоедают разные ужасы. Когда пылал Бейрут, самые страшные фотографии привлекали гораздо меньше внимания, чем впервые опубликованные снимки Софи Лорен с ее малышами.
— Что же касается Ласснера, — сказал Фьоре, — то успех его фотографий…
Все тот же иронический голос прервал его:
— Этот успех, как вы говорите, во многом объясняется тем, что некоторые газеты в подписях к снимкам утверждали, будто Скабиа убили сразу после того, как он проводил дочку в школу. Именно эта подробность особенно тронула мягкое сердце читателей.
Тут вмешался другой гость, тоже сидевший в глубине комнаты. У него было длинное лицо и толстые, как у верблюда, губы.
— Если на фотографии есть ребенок, то это беспроигрышный вариант. Американский репортер во Вьетнаме, который посадил перед аппаратом плачущего малыша на фоне пустого, разрушенного бомбами вокзала, хорошо знал свое ремесло.
— Если вас интересует дело Скабиа, то могу сказать, что его вдова требует найти убийцу и наказать по закону. Это вполне естественно, — сказал Ласснер.
— Говорят, речь там идет о миллиардах. Помощник прокурора будто бы накрыл кое-кого из нефтяных и финансовых воротил.
— Если причина убийства именно эта, а не чисто политическая, — сказала Мария-Пья, — то следователям, какими бы добросовестными они ни были, рано или поздно придется отступиться.
— И дело будет похоронено так же, как похоронили этого несчастного Скабиа, — сказал человек-верблюд.
— А какие подробности хотели узнать от тебя в полиции? — спросил Фокко у Ласснера.
— Ну, например, насчет мотоцикла. На моих фотографиях оба парня видны по пояс. Я был слишком близко, и мотоцикл не попал в кадр. Я ведь ничего не понимаю в этих железках, кроме того, что шум от них адский. Так вот, в полиции мне показали кучу рисунков. Английские, японские модели… «Посмотрите как следует на эти шины, — просил меня один инспектор. — Они вам ничего не напоминают?» — «Шины? А может быть, зеркало?» — «И зеркало тоже! Посмотрите внимательно. Попытайтесь вспомнить». У меня, наверное, был дурацкий вид, как у студента, который засыпался на экзамене.