- Пойдемте отсюда, - поторопил его Рудольф. - Не могу слышать этого, сердце разрывается.
- У тебя разрывается, а у меня радуется. Целые дни я просиживал здесь, каждое ее слово вспоминал, въявь видел ее перед собой: как спит она, как грустит, улыбается, как над пяльцами склоняется или на подушку головку кладет; как мечтает и умирает как...
- Ох, уйдем скорее.
- Уходим, Рудольф. И больше сюда я не вернусь. Завтра на месте двери будет гладкая стена, а на окне - щит железный. Чую я, нечего ее здесь искать. В другом месте свидимся мы опять, в другом покое соединимся. Уходим уже, уходим.
И без единой слезинки, с улыбкой, точно перед свадьбой, покинул он комнату, бросив последний взгляд с порога и поцелуй воздушный послав в темноту, словно кому-то ему одному зримому на прощанье.
- Идем, идем!
В высоком архивном зале уже дожидались свидетели.
Было их четверо. Местный нотариус, круглолицый молодой человек, стоявший спиной к теплой печке; управляющий, добряк Петер Варга, который особую милость себе испросил: одеться, как остальная прислуга, во все черное (и с того часа каждое словечко - на вес золота, и о чем ни говорит, кончает одним: да, все добрые, хорошие рано умирают, только мы вот живем да живем, старые грешники).
Третий свидетель - священник. Четвертый - Мишка Киш. Оставив блестящие салоны, чьим баловнем был, поспешил славный этот малый к престарелому своему другу, чтобы скрасить его грустные дни. И впрямь лучше не поступишь.
Тут же стряпчий - перья чинит и в чернильницы втыкает, поставленные на овальном столе перед каждым: заметки делать.
Судя по тому, что из их сиятельств, благородий да преподобий, знакомых набобу, никого нет, с завещанием он спешил. Самых непритязательных людей пригласил в свидетели.
При его с Рудольфом появлении все поздоровались с серьезностью самой торжественной, как и подобает в таких случаях, когда живой распоряжается о посмертных своих делах.
Знаком Янош пригласил всех садиться. Рудольфа посадил по правую руку от себя, Мишку Киша - по левую, а стряпчего - напротив, чтобы получше слова разбирал.
Почтенный же Варга уселся на самом дальнем конце и свечи все от себя отодвинул - ему лучше знать зачем.
- Милые друзья и добрые домочадцы! - так начал набоб при общем глубоком молчании. - Дни мои сочтены и лучшие уготованы, а посему будьте мне свидетелями: что скажу сейчас, в здравом уме сказано и твердой памяти. Из благ земных, кои господь доверил мне милостью своей, более чем миллионом я владею, кроме майората. Дай-то бог, чтобы в других руках больше было проку от этих денег, чем в моих! Завещание свое начну с той, кто милее всех была мне на свете и уже покоится в могиле. Эта могила - начало и конец всех земных моих распоряжений; первая мысль, с какой встаю, и последняя, с которой засыпаю, - она да пребудет с вами, когда уж не проснусь более. Всего раньше отделяю я пятьсот тысяч форинтов с тем, чтобы на проценты с них с ранней весны до поздней осени садовод выращивал ирисы и амаранты, которые _она_ так любила, и на могилу моей незабвенной супруги высаживал. Точно так же доход с десяти тысяч отказываю мадарашским садовникам, коим в наследственную обязанность вменяется ухаживать за явором возле оранжереи, под которым белая скамеечка стоит... Это любимая ее скамейка была, - тихо, словно про себя, добавил старик, - все-то под вечер там она сидела... И пусть другой явор посадят рядом, чтобы не было тому так одиноко; а засохнут или срубит их нерадивый какой потомок, сумма эта вся на бедных пойдет.
Рудольф сидел с холодным, непроницаемым лицом; никому и невдомек было, что чувствовал он, слушая это.
"Ну и чудак старикан, - скажут еще, пожалуй, иные наследники, читая завещание, - даже перед смертью денежки на ветер бросал".
- Далее, - продолжал набоб, - пятьдесят тысяч оставляю бедным, строгого поведения девушкам на приданое. Пускай невесты со всего имения каждый год в день моего обручения собираются в церкви помолиться за усопших, и троим самым достойным священник по его усмотрению венки будет вручать и деньги с капитала. А после навещают пускай могилу и, возлагая цветы, молятся, чтобы на том свете ей было лучше, чем на этом. Таково мое пожелание.
Тут он приостановился, поджидая, пока стряпчий нагонит его. Скорбная тишина царила в зале, только перо поскрипывало, бегая по бумаге.
Едва стряпчий поднял взгляд, подтверждая, что записал, Карпати со вздохом поник головой.
- А как придет волею господа час расставанья с бренною жизнью моей, продолжал он твердо, спокойно (и каждое слово гулко отдавалось в зале, будто был он пустой), - когда умру, обрядите меня в то самое платье, в каком я был в день обручения, - верный мой слуга, старый Палко, знает. Гроб, в который надо меня положить, готов и в спальне моей стоит, каждый день я гляжу на него и привык, часто улягусь даже туда и подумаю: как бы славно не вставать больше. Гроб, значит, готов уже, пришлось с ним повозиться, - теперь в точности такой, как _ее_, только тот белый был, а этот черный. Имя тоже выбито гвоздиками серебряными, - год только добавить под ним. В той же зале выставьте меня, где она лежала, и священник пусть тот же над гробом читает; так было хорошо тогда...
- Сударь, - вмешался святой отец, - кто в книгу судеб заглядывал? Кто знает, кому из нас двоих дольше суждено прожить?
Старик сделал знак, что он-то знает, не беспокойтесь, мол.
- И траура нигде до тех пор не снимайте, пускай останется все как на ее похоронах. И отпевать пусть те же школяры приедут, из Дебрецена, и те же в точности псалмы поют. Все как тогда, и певчие те же. Мне так понравилось тогда...
- Ах, сударь, - сказал священник, - школяры, может, к тому времени бородаты станут.
Янош покачал головой.
- После же, вскрывши склеп, сломайте перегородку, чтобы ничего наши гробы не разделяло, - дабы с той отрадной мыслью сойти в могилу, что рядом будем покоиться до самого Страшного суда, когда христиане по зову всевышнего восстанут из мертвых. Аминь.
У всех сидящих слезы навернулись на глаза, и - люди взрослые, серьезные - они их не стыдились. Флегматичный стряпчий и тот в клочья свое перо изгрыз, и буквы перед ним застлало, словно пеленой. У одного г-на Яноша и тени печали не было на лице.
Он" как жених был, обставляющий свою комнату перед свадьбой.
- А после погребения и над моей могилой поставьте памятник рядом с ее. Он тоже готов, в музее фамильном стоит. Там тоже только даты не хватает. И, кроме нее, ничего больше не добавляйте. Таково мое пожелание. Имя, а пониже строка: "Жил всего год, остальные проспал". Вот и все о нас, об усопших, об уходящих. Два лишь сокровища у меня: одно в земле, куда скоро и я сойду; другое - отрада и надежда души моей - здесь остается: сын.
Слезы впервые показались на глазах у Яноша Карпати: слезы радости.
- Надо, чтобы он ни в чем на меня не походил, - смахнув их, продолжал старик. - Пусть будет лучше отца и умнее. Так и запишите, господин стряпчий. Таиться мне нечего. Скоро пред богом предстану. Хочу, чтобы сын лучше меня был. Вдруг да простятся грехи наши за добрые его дела, - мои прегрешения пред богом и родиной предков моих и всех, кто вели подобную жизнь. Пусть покажет он, какими нам следовало быть. Пусть не развращает его душу богатство, чтобы не пожалел о загубленной молодости на старости лет. Эх, кабы обо мне позаботились в свой срок. Нашел бы отец хоть за половину состояния наставника, человека, который научил бы меня, что делать с другой половиной. Ведь в чем счастье? В деньгах разве? Землях? Во власти? Нет. Все это я имел, а счастлив не был. Душа богатой быть должна. Умным, честным, твердым должен быть мой сын, хорошим гражданином, добрым патриотом, - чтобы не только гербом подтверждал своим благородное звание, но и сердцем.