Приготовив комнату, Тереза доверительно привлекла к себе Фанни и заглянула ей ласково в глаза.
- Фанни, будь повежливей с матерью, помягче, повнимательней! Не сторонись ее, а малейшее ее желание предупреждай. Она, кажется, любит очень тебя, так незачем ее отталкивать. Отвечай любовью. Но очень тебя прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне - ради меня!
Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин умысел.
"Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить и случая только искала уйти, - так объясняла она себе появление матери. Прослышала, будто я за богатого выхожу, и ухватилась за меня: с собой, мол, ее возьму. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить".
И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза отдалить ее старалась от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно, имени Майерши чуть не годами у них не поминалось, но не было, значит, случая и порочить его.
В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не очень пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей радости, ответ: прийти за кольцом самому.
Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано. Но, насколько позволяли ноги, торопился все-таки; встречные не знали, что и подумать, какая это радость его посетила, читавшаяся столь явно у него на лице. Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он билет купил в лотерею и главный куш сорвал; но что выигрывать набобу, коли он и так весь город может купить со всеми его обитателями, - ему-то с чего ликовать?
Явившись к Болтаи, принялся он тискать его в объятиях (попался терпи!) и сию же секунду порывался за невестой ехать. Мысль, что эта волшебной красоты девушка готова выйти за него, настоящую влюбленность у него пробудила; пришлось мастеру напомнить, что для бракосочетания еще кое-какие приготовленья требуются и юридические формальности, - о них вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного корпуса явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость же Болтаи служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
Итак, об одном лишь попросил Карпати будущего своего тестя (который, кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать все под секретом, на что у него особые причины.
Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что Фанни с Терезой точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли обе стороны заинтересованы в соблюдении тайны до самой свадьбы, Майерша ничего не может знать об этом, - другая причина привела ее сюда. Но что причина есть, это несомненно.
Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко теперь собиралось вместе и не посвящало друг друга в свои дела.
И Фанни с Терезой заметно друг от друга отдалились: вещь вполне естественная. Тереза не могла забыть, что племянница стала невестой миллионщика, и сочувствовать ее счастью. Фанни же стеснялась приласкаться к тетке или к опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да лжи?
Потому и сквозил в их разговорах холодок сдержанности, взаимной отчужденности. Иной раз за весь обед словечка никто не проронит, будто онемели все.
Кто сдержанность эту сразу же подметил, так это, конечно, Майерша. "Фанни плохо тут", - смекнула она. Строжат ее. Тереза холодна с нею, недоверчива. Девушка скучает, несчастной себя чувствует в деревенском этом раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням, а сердце-то требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
При всем том держалась она так приниженно, что за каждым ее шагом приходилось доглядывать: чем там она занята. То с прислугой перо щипать сядет, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку опять помочь; то за подметаньем комнат застанут ее. Как обед, так каждый раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото всего-то отказывается, не ест, не пьет, а после третьего блюда вообще встает, словно четвертого ей и не полагается.
Немудрящими этими уловками добилась она того, что Фанни неотступно стала ходить с ней, к себе звала, разговаривала, на рояле играла ей: жалела. И даже верить начала понемногу, будто бедная женщина и впрямь ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный. Дочь только взглянет - мать уже спрашивает: что подать; нужно что - сбегает, принесет. Служанка копается долго - сама найти поспешит. Нередко украдкой краешек платья у дочки поцелует, а то молитвенник попросила, и Фанни обнаружила потом, что страничка, где молитва за детей, загнута и увлажнена - вне всякого сомнения, слезами.
А иногда вздохнет глубоко-глубоко, чтобы Фанни слышала, и на вопрос, о чем она, ответит только: есть, мол, о чем.
Однажды поехала Тереза в Пожонь платье подвенечное посмотреть и, так как оно было не готово, осталась заночевать, прислав вместо себя Болтаи приглядеть за домом.
Ни разу еще Фанни одна не ночевала, всегда тетушка в смежной комнате спала, оставляя дверь открытой, и в бурные грозовые ночи, когда ливень хлестал в окна, ветер хлопал дверями и собаки брехали во дворе под галереей, так приятно было думать, что кто-то, самый после господа бога заботливый, бодрствует рядом с тобой.
А эта ночь тоже выдалась бурная: дождь лил как из ведра и ветер завывал в деревьях; собаки, точно гоняясь за кем-то, с лаем носились вокруг дома, а двери скрипели, будто отворяемые невидимой рукой. Фанни позвала мать спать к себе.
Человек понаблюдательнее тотчас приметил бы радостный огонек, сверкнувший в глазах у Майерши при этом приглашении, при этом кстати подвернувшемся случае. В следующее мгновение сумела она уже сгладить, умерить первый свой порыв, и перед Фанни вновь была лишь любящая мать, довольная, что может с дочкой побыть.
Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе ко сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при матери все, без чего спать ложатся, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит? Женщина - и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться перед ней? Она, собственно, и не думала ничего этого, присела просто, замечтавшись, на край кровати и, вынув гребень, распустила две длинные густые косы бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь в три их переплести, и пышные волосы струистой волной хлынули до самых колен, как волшебной фатой окутав ее фигуру.
Долго-долго не отрываясь наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было, опять приподнялась посмотреть, как она небрежно заплетает длинные, шелковистые свои волосы, - и в зеркало-то овальное, стоящее перед ней, не глянет полюбоваться, а бросит случайно взор, еще отодвинет, чтобы полураздетой не видеть себя, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
Майерша глаз не могла от дочери отвесть. Радовалась, любовалась ею, наверно. При каждом движении все очевидней обрисовывалась прелесть девичьей фигуры. Да, на ее взгляд ценительницы, этакую красоту за шестьдесят тысяч запродать - поистине недорого.
- Ах! Красавица ты какая, Фанни, - с невольным льстивым оттенком прошептала она наконец.
Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не поняв второпях, кто это, встретилась она со взглядом матери и с незаплетенными волосами юркнула в постель. Натянула на себя белое одеяльце, задула свечу и зажмурилась.