А Кечкереи оделся тем временем - так он, по крайней мере, полагал.
- Ну-с, приятель, - сказал он, покровительственно беря Абеллино под руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, - вот, значит, и вернулся ты из индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем кругу, так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
- Спасибо за приглашенье, но я уже не настолько богат. Гриффар отказал мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
- Жаль, жаль, это не для тебя совсем. Тем резонней бы с дядюшкой помириться.
- Нет уж, попрошайничать я не буду, - по мне, так лучше бандитом стать.
- Тоже неплохо. То есть шутка не плоха, но не ремесло. Словом, сидишь на мели.
- Вот именно.
- Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
- Нет, больше нет, но другой бы кто не влюбился, вот чего я боюсь.
- Ну, это едва ли.
- Что значит "едва ли"?
- Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать; образ жизни ведет правильный, - доктора, видно, толковые у него. Вдобавок все Карпати до глубокой старости женщинам нравятся, это в роду у вас. Намедни в Солноке столкнулся я с твоей свойственницей: она куда счастливей, куда довольней показалась мне сейчас.
- Гром и молния! - вскричал в ярости Абеллино, выдергивая руку у Кечкереи и бросаясь с ожесточением в кресло. - А кто причиной, что она счастлива, что довольна? Муж? Быть того не может, не способен он на это; чепуха все, притворство одно!
- Что ж, возможно, друг мой; может быть, и чепуха, может, и притворство, - отвечал Кечкереи, закладывая хладнокровно руки меж колен и раскачиваясь на американском кресле наподобие санок, именуемом ныне качалкой.
- Если б только доказать, что эта женщина влюблена, - раскрыть перед всеми воочию, со скандальной очевидностью, что она в предосудительной связи с кем-нибудь...
- Да, для тебя это был бы просто клад.
- Меня же обжулить хотят!
- Не так уж невероятно. Неверность старик вполне может спустить жене, лишь бы тебя прав наследства лишить.
- Но это же немыслимо, невозможно. Закон не допустит такого позора.
- Ну, друг, - рассмеялся Кечкереи, - если исследовать подобросовестней иные наши генеалогические древеса... Преконфузнейшие вещи вышли бы наружу!
- Нет, но чтобы жалкая какая-то побродяжка в родовитое семейство пролезла и благодаря шашням с чужими молодцами похитила права законного наследника под боком у развалины мужа, - этого-то уж ни в коем случае не потерпят!
Кечкереи захохотал еще откровенней.
- Однако ты, я вижу, блюстителем нравственности заделался! Год какой-нибудь назад сам же только и мечтал стать таким вот чужим молодцом!
- Шутки в сторону, приятель! Пойми же, я разорен, жертвой дьявольских, адских козней оказался. И случись то, чего я так опасаюсь, только пулю в лоб себе остается пустить. Я должен, должен любой ценой узнать нечто компрометирующее молодую Карпати перед законом, а если нет ничего такого, толкнуть ее на это.
- Дорогой друг, - сказал Кечкереи с видом оскорбленной невинности. - Не понимаю, зачем говоришь ты мне это? Разве похож я на советчика в такого рода делах? Нет, я самым решительным образом протестую. Поступай как знаешь, меня это не касается. Зимой Карпати здесь будут жить, пожалуйста, подкупай их челядь, подсылай к этой женщине клевретов своих, которые будут покушаться на ее честь, а потом свидетельствовать на нее, шпионами ее окружай, за каждым шагом следи и передавай улики хитрейшим из крючкотворов, - но меня оставь в покое: я джентльмен и ни соглядатаем, ни платным Мефистофелем, ни чичисбеем наемным быть не хочу.
Достойный джентльмен поспешил, таким образом, смыть с себя даже тень каких-либо подозрений, но подсказал зато Абеллино, как ему поступать. Воспротивившись просьбам посоветовать, дал тем не менее подробнейший совет.
И Абеллино остался вполне доволен. Новые планы зароились у него в голове. Взяв шляпу, он попрощался дружески, и оба честным словом обязались в ближайшем времени увидеться опять.
24. ЯСЕН ЛИК, ДА В СЕРДЦЕ НОЧЬ
Неизбежное должно было свершиться...
Карпаты обещала подруге разделить ее обязанности хозяйки на торжестве по случаю назначения Рудольфа, как та делила их с ней перед собранием борзятников.
Две мучительных недели раздумывала Фанни, как взять обратно свое обещание. Но благовидного предлога не находилось. К сожалению, и на нездоровье она теперь сослаться не могла.
Пришлось решиться.
Решиться поехать в дом, от которого лучше б дальше быть, чем одно созвездие от другого. Обречь себя на пытку его увидеть наверху успеха и славы как чествуемого всеми патриота, как высший авторитет, пред коим равно преклоняются мужчины и женщины, чье имя повторяют даже дети; открыть сердце навстречу терниям, которые жечь, язвить будут, когда она с _ним_ останется и с его женой, - терпеть и слушать с улыбкой ласковые, лестные слова, искренние похвалы себе, ни вздохом, ни слезинкой, ни румянцем невольным стараясь не выдать своих чувств, чтобы тени подозрения, мимолетной догадки не зародилось ни у кого.
О, любовь много тягостней ненависти, и скрыть ее несравненно труднее.
И вот чего она боялась, пред чем трепетала, свершилось.
Флора не позабыла ее обещания, заранее написала подруге, настаивая, чтобы та провела у нее неделю.
Итак, неделя целая страданий, жестоких пыток самоотречением и тайной страстью. О, сколь же тяжек должен быть грех, называемый любовью, если столь горька кара за него.
Едва она прибыла утром в Сент-Ирму, как барышня Марион уложилась и собралась уезжать.
Рудольф спросил - куда.
- Да вот в кехальмское свое именьице переберусь, устроюсь как-нибудь там на эти несколько дней.
- Но почему перед праздником как раз?
- Дорогой мой зятек. Мы часто задаем вопросы, ответ на которые не всегда приятно получать. И это один из них. Так уж будет лучше для нас троих, - вернее, четверых.
Четвертой, вне всякого сомнения, считалась Карпати.
Рудольф не спрашивал больше, но видно было, что ему неловко из-за отъезда Марион.
Флора с живейшей радостью встретила подругу; искреннее удовольствие выразилось на красивом, открытом ее лице, когда они обнялись. И Рудольф был вежлив и любезен, но не более того. Ему лестно было принять у себя красивую соседку, которую он постарался устроить поудобней, но дальше интерес его к ней не простирался.
И Фанни нашла свое положение не столь уж затруднительным, как опасалась. Окружающий мужчин идеальный ореол обычно утрачивает добрую долю своего блеска в домашней обстановке. Слышишь, как они насвистывают, со слугами препираются, улаживая дрязги, повседневные дела, видишь, как едят, пьют и зевают, наблюдаешь их полуодетыми, нередко в грязных сапогах, только что от лошадей, и понимаешь: идеальных героев осаждают те же будничные заботы, что и простых смертных, они не могут постоянно пребывать в той позе, в какой изображены на портретах, выставляемых в витринах. С женщинами не то. Женщина и в семейном кругу прекрасна, - словно для него рожденная, она и в модном туалете, и в халате равно пленительна; мужчина же дома привлекателен всего меньше.
И потом, уж коли заберет себе мужчина в голову, что будет хорошим мужем, то почитает долгом больше не ухаживать за дамами. Да и, наконец, столько скучных политиканствующих патриотов являлось ежечасно по душу Рудольфа, столько пропахших табачищем выборщиков, столько мудрствующих исправников, нотариусов, стряпчих и заседателей, что его ни увидеть, ни услышать нельзя было иначе, как сквозь заслоны мыслей солидных и назидательных.
Словом, подле него Фанни почувствовала себя куда менее беззащитной, чем вдали, и наяву встречалась с ним взглядом гораздо спокойней, нежели в мечтах.