— Вот и хорошо! — спокойно улыбаясь, произнес парень. — Я буду у вас пятым.
И дважды в неделю Жофи стала водить малышей на прогулки. Ребятишки, взявшись за руки, послушно шли впереди, а она с Фери следовала за ними. На полчасика они присаживались на окруженную деревьями скамью у площадки для игр, где, опьяненные свободой, дети гонялись друг за другом.
Оба говорили мало, словно само знакомство уже все решило. Жофи с испугом замечала, что она стала чувствительней и уже не могла найти в себе силу, когда нужно было что-то отвоевывать для детей. Любое слово, произнесенное в повышенном тоне, вызывало в последнее время у нее на глазах слезы. Она становилась снова спокойной и ее силы возвращались лишь тогда, когда рядом с ней был Фери.
Здесь, на площадке, в тени большой липы, они впервые поцеловались. Ветерок раскачивал ветви, и в лунном свете неслышно колыхались их тени. Жофи казалось, что и она в сладком головокружении качается вместе с ними. Она будто вылетела вместе с Фери из полной строгих и тяжелых обязанностей жизни, понеслась к звездам, к их чистому, ослепительному свету, источник которого находился все же не наверху, а где-то в глубине ее груди.
— Я пристроил комнату к маленькому домику, в котором жила моя мать, — неожиданно и тихо сказал Фери однажды вечером. — Я работал три года, никуда не ходил и все деньги тратил только на дом.
— Зачем? — тихо спросила Жофи.
— Зачем? Старая комнатушка скорее похожа на маленькую каморку, — сказал он, безмятежно улыбаясь глазами. — Ведь надо готовиться…
Он не договорил, к чему, но Жофи поняла и так. Здесь у всего была прочная основа.
Когда дом был закончен, Фери стал по частям выплачивать за мебель.
— Ты сколько денег отложила на посуду, на постельное белье? — спросил однажды Фери.
И она в замешательстве, опустив глаза, пробормотала:
— Я… я… все тратила на дом, на детей… Я и не думала собирать…
Фери с жалостью покачал головой, словно понимая, насколько это веские причины, но все же в этом покачивании сквозило легкое неодобрение.
— Разве ты не ждала меня? — спросил он, сжимая ее руку и глядя в глаза. — А я ждал тебя, только одну тебя!
Он впервые рассказал ей, почему не женился: ждал, когда придет единственная, настоящая, с которой они без слов поймут друг друга. Жофи знала: он спросил о деньгах не из расчета, не из корысти, а потому, что ему казалось, будто и она с такой же силой и верой, с такой же обстоятельной деловитостью, как и он, должна была готовиться к их встрече.
— Когда мы поженимся? — спросил он после долгого молчания.
Жофи взглянула на луну, выглядывавшую из легких облаков, на звезды, которые, казалось, ликуя, открывали и закрывали свои искрящиеся глаза. Когда она снова посмотрела на землю, ее взгляд упал на беспомощно стоявших ребятишек, дожидавшихся, пока наконец взрослые не опустятся со своих высот.
Луна исчезла за медленно плывущими облаками, звезды закрывали ресницы. Рука Жофи дрогнула в большой теплой ладони парня.
— Когда?.. Потом… когда дети сдадут экзамены, — чуть слышно проговорила она и опустила голову.
Жофи готовила в кухне ужин для себя и детей. Отец переставлял посуду на накрытом столе. Он сдерживал дыхание, словно борясь с внутренним волнением, и вдруг заговорил с ней нерешительным, смущенным голосом:
— Я… я вижу, ты скоро выйдешь замуж…
— Кажется, да, — тихо ответила Жофи. Она стеснялась говорить об этом не только из-за детей. Ей было стыдно за отца, так как она часто слышала за стеной приказывающий голос мачехи: «Спроси ее, чего она хочет? Выйдет она замуж или нет? Скажи, пусть выходит, если он сделал ей предложение. Не могу я видеть ее постную рожу… Она потому и такая тихая, что хочет показать, какая, мол, она хорошая, хочет вывести меня из терпения!»
Отец робко, униженно уговаривал мачеху, покорно обещал поговорить с дочерью.
Услышав ответ Жофи, он поспешно закивал головой.
— Ты хорошо сделаешь, дочка… Так нужно… такой уж порядок…
В голосе его слышались облегчение и радость, словно у ребенка, которого перестало гнести тяжелое чувство или который понял, что его не будут бить. Жофи почувствовала это и отвернулась, чтобы отец не заметил, как она стыдится его слабости и унижения.
В этот вечер произошло то, чего уже давно не случалось. Они сели ужинать одновременно, вшестером.
— Ну садитесь, — накрыв на стол, хрипло сказала мачеха примирительным и одновременно пренебрежительным тоном.
Жофи не хотелось отказом возбуждать ссору. Да и отец с таким волнением, счастьем и покорной торопливостью усаживал малышей на стулья, что на сердце у нее стало тяжко от жалости к нему и она не могла вымолвить ни слова. Когда они уселись, мачеха холодным взглядом окинула детей. Маленькие ножки перестали раскачиваться под столом, никто не посмел облокотиться. Неловко, сгорбленно, одеревенело сидели дети на стульях, уверенные в том, что, как бы ни поступили они, большая страшная женщина обязательно найдет их в чем-то виновными. Но Карчи все же не выдержал и принялся играть фарфоровой чашкой. Он двигал чашку взад и вперед, потом повесил на указательный палец. Тяжелая рука мачехи стукнула его по затылку.