Когда сын женился, сначала готовили вместе, но постепенно, не сговариваясь, отделились. Заметили вдруг, что посуда, мука, жир — словом, все у каждого свое. Не было из-за этого ссор, разделились тихо, молча.
Вдова никому не жаловалась на невестку. Разок только шепнула соседке, что с невесткой, мол, ссориться можно было бы ежедневно.
— Ай-яй-яй! — шепнула в ответ соседка.
На этом и кончилось.
Могла бы вдова многое нашептать, но молчала. Даже мысленно плохо о невестке не отзывалась, а если уж очень на нее сердилась, только повторяла:
— Не выношу я ее замашек… ну, ей-богу, не выношу…
А про себя тайком осмеливалась думать, что другую она себе невестку желала, другую для сына жену.
Правда, и сын когда-то не таким был, как теперь. Но с женой они ладят, чего ж их друг против дружки настраивать?
Муж ее, старый виноградарь, иным человеком был, нежели сын, — куда требовательнее. Попробовала бы она хоть раз подать ему вареники со сливами, на которых застыл жир. Целый день варево на холодной печи стояло да мухи на него садились, а невестка вечером, чуть подогрев, сыну еду подавала.
Вдова сказала как-то тихонько, что вареники еще не разогрелись, но сын одернул ее:
— Вы уж, мамаша, пожалуйста, не вмешивайтесь в это.
Так и пошло. Ох, как хотелось ей плакать!
И «мамаша» эта непривычна была ей. Раньше сын мамой ее называл, потом невестка явилась, мамашей стала звать, и сын от нее перенял.
Сын на шахте работал. Там он с этой девушкой и познакомился. Когда вернулся домой и рассказал о ней матери, она подробно его выспросила. Кто да что ее родители, умеет ли готовить да работящая ли. Сын на все отвечал: конечно, а как же! И еще сказал, что как она готовит, ему неважно, они в столовой на работе обедать будут. А сам напевал, насвистывал целыми днями, каждое утро брился и частенько гляделся в зеркало.
Вдова наблюдала за сыном, но даже не пыталась отговорить его от намерения жениться.
Невестка оказалась крепкотелой, пышногрудой девицей с короткой, как у мальчика, стрижкой. А кофточек у нее столько было, что вдова просто ужаснулась, увидав их.
— Ой, деточка, — сказала она, — да тебе этого, хвала господу, до конца жизни хватит.
— Уж вы, мамаша, придумаете! — рассмеялась невестка. — Этого еще недоставало! Я на той неделе бежевую хочу купить, а под нее такую тонюсенькую.
Разговор произошел сразу после их переезда к ней. Сначала молодые жили не здесь, а в шахтерском поселке государственную квартиру имели.
Потом сын вдруг начал кашлять. Но шахту не бросал, уж очень там были хорошие заработки в то время. Бывало, по три-четыре тысячи получал. Ни на один день боль-яичный брать не хотел.
Парень все худел, лицо его серело, пришлось все же пойти к врачу. Такого вдова еще никогда не слыхала: сказали, пыль, мол, осела у сына в легких.
«А я в молодости сколько пыли наглоталась во время жатвы, — подумала она, — но на легкие ведь ничего не осело».
Значит, в шахте другая какая-то пыль.
Вскоре сына перевели на инвалидность. Получать он стал тысячу семьсот форинтов в месяц, и ходить в шахту не нужно было даже за деньгами.
Молодые окончательно переселились к матери, здесь вокруг дома виноградник в два хольда — кооперативу в свое время он не понадобился, а то бы они отдали. Теперь-то хорошо, что он им остался.
У вдовы есть корова, и у сына тоже. Корову молодых вдова доит — невестка заявила, что не переносит запаха свежего парного молока, может и в обморок упасть. Сын хотел продать корову, но мать упросила не делать этого, сама доить обещала.
Вдова всегда заранее все продумывала. В ноябре купила за сто форинтов гуся. Тощий был гусь. Хотела она откормить его и продать к рождеству, чтобы деньги на расходы к празднику были. Самое меньшее на двести форинтов чистой выручки рассчитывала.
Начала она откармливать гуся, а на третий день подумала, что, пожалуй, можно еще одного завести — вряд ли это ей усталости прибавит. И сказала сыну и невестке, чтобы купили тощего гуся, она его вместе со своим откормит, будут и у них деньги к рождеству.
— А зачем нам спекулировать-то? — отмахнулась невестка.
Все же на пятый день сын купил гуся, и вдова кормила уже двух птиц. Гуси оказались славной животинкой, терпели, когда их пичкали, и прибавляли в весе.
В декабре повернуло на мороз. Вечером и ранним утром, когда она впихивала гусям в глотку размоченную в воде кукурузу, вода часто замерзала. А ведь вдова всегда теплую воду ставила, только остывала она очень быстро.
Большие костлявые руки старухи с трудом вытаскивали гусей из маленькой клетки, где она их держала. Сидя на корточках возле миски с кукурузой, вдова набивала сю гусиные глотки. Спина просто надвое разламывалась.