Матушка поставила воду в большом котелке, хотя мамалыгу уже приготовила и мы ее съели, разожгла в печке огонь, чтобы вскипятить воду. Вот только зачем, я не знал. Потому что отец с нее шкуру спустит, ежели она мамалыгу второй раз делать будет. Он ей не раз уже говорил, когда мать нас жалела и тайком добавки подкладывала.
Когда отец вернулся, они были все за тем же делом, матушка да дедушка. Один гостя представлял, другая ему воду кипятила. То, что отец сбился с пути истинного, я сразу приметил. Под мышкой у него была курица, большая пригожая рябуха, а в руке бутылка палинки. Все это богатство он мог только взаймы попросить, но какой дурак ему поверил! Курицу он отдал матушке, а палинку поставил перед дедушкой. Скинул овчину и плюхнулся за стол так, будто он с рассвета не покладая рук трудился. А ведь целый день баклуши бил.
Пока курица варилась, никто не произнес ни слова. Отец обрезал ножиком ногти, дедушка пил.
Из котелка такой дух поднялся, что у меня слюна набегать стала. Мы пихали друг друга под одеялом, поджимали ноги, чтобы освободить место для сковороды. Да ни кусочка нам не досталось. Дедушка все до последней крошки один съел. Ел и в нашу сторону поглядывал. Один раз даже дать хотел, но отец ухватил его за руку, будто рассердился.
— Оставь их, ешь, все это твое.
Ежели бы все, что они творили, не было так глупо и бессмысленно, я бы, наверно, заплакал. Но я был так поражен, что даже плакать не мог. Смотрел, как дедушка ест, как мясо пальцами отщипывает, и только тогда отвел глаза, когда увидел, что на меня отец уставился. И понял по его глазам, что не миновать мне взбучки, большой взбучки. В заполонившей дом тишине слышалось только сопенье и чавканье дедушки. Все съел, все до последней крошки.
Мать принялась убирать со стола, а дедушка даже не стал дожидаться, когда она кончит, а поднялся, взял свой зипун, овчину и топорик. Отец остановился позади него, и лицо у него было таким вытянутым, словно он перед попом стоит. Вдруг дедушка двинулся к дверям, как будто испугался, что их у него под носом закроют. Отворил их и было уже вышел, как вдруг, весь словно съежившись, повернулся. И жалостливо так глядя, как на отпевании, принялся поправлять усы. Только сейчас я заметил, что он плачет. Поглядел он на мать, потом на меня. Матушка ко мне подошла и стала одевать. Отец ничего ей на это не сказал, такого тоже сроду не бывало.
Вышли мы в темень. На дворе стояла бесконечная звездная ночь. И такой собачий холод, что, казалось, сам воздух затвердел от мороза. Отец стоял с непокрытой головой, а я рядом с ним в башмаках моего брата, совсем забыв, что зябну. Смотрел я на эти чудны́е дела, и к горлу комок стал подкатываться, как при беде бывает, когда дом горит или пороть собираются. Я глаз не отводил от дедушки, который как застыл на ступеньках крыльца. Одну руку он засунул в карман, другой крепко сжимал топорик, словно медведя остерегался. Так и стоял. С таким вот видом. Отец тоже окаменел. Высматривал что-то в стороне, хотя глядеть особенно было нечего. Долго так стояла. Тишину прервал дедушка:
— Назавтра приходите, я там все оставлю.
Отец только голову задрал к небу, будто звезды считать задумал. Дедушка повесил топорик на руку и простился:
— Благослови вас господь, сынок!
Отец шелохнулся, опустил глаза и сказал, будто в землю:
— Господи, благослови.
А когда дедушка тронулся, совсем тихонько проговорил ему вдогон:
— Ты береги себя.
Я смотрел вослед дедушке, как он брел по дороге, потом завернул в проулочек меж домов, и хотел крикнуть ему, что он со мной не простился, и тоже благословить его. Собрался уж бежать, как он остановился. Потоптался в нерешительности и повернулся. Голос его едва доносился до нас.
Отец оглядел меня с шапки до больших башмаков, будто только сейчас увидел.
— Беги к деду!
Он стоял и ждал меня, и только я подлетел к нему, взял меня за руку и повел, как будто мы с ним по малину отправились. Тогда он обычно рассказывал хорошие сказки, учил тому-сему, как яички птичьи собирать, как мед находить, молочай и другие травы искать. Но сейчас он ничего не говорил. Шел очень медленно, сильно-сильно сжимал мне руку, как бывало, когда в сказке к очень важному месту подходил. Я семенил подле него, спотыкался, заглядывал ему в лицо, все отгадать хотел, тронулся он или обидел его кто, и все хотел сказать, что не надо так, потому что вот-вот заплачу. У изгороди он остановился. Присел передо мной на корточки. Посмотрел внимательно, а потом трижды плюнул окрест меня, как делают с новорожденными или с маленькими больными детьми, чтобы к ним ничего дурного не пристало. Поцеловал, чего отродясь не делал, и сказал противным, треснутым голосом: