И вправду, ни щепочки в доме не было. Ночью он все подчистую пожег. До обеда рубили дрова. Дедушка не шел у меня из головы. Что отец замысливал, не знаю; странно было, что он ни разу меня не стукнул, даже тогда, когда я палец топором поранил.
Когда же он сказал, что шабаш, я повернул по тропинке в сторону дома. Но отец окликнул меня: «Да не туда же!» И мы пошли по каменистому берегу напрямик к Тухлянке. Сердце мое звенело, как растревоженный колокол. Я тащился за отцом. Но как дедушка, он за руку меня не брал.
У входа в Тухлую пещеру мы и нашли все. Ровненько сложенные дедушкины штаны, рубаху, овчину. Шапка была придавлена сверху большим камнем. А топорик он с собой унес. Будто и не дедушкина — такой маленькой была эта горка одежды. Никакой человек бы в нее не влез.
Отец наклонился и принялся мне все по очереди на руку накладывать. Уж было и шапку передал, как из нее что-то вывалилось и покатилось по снегу. И тут мы увидали, что это была куриная ножка. Я не смел нагнуться за нею. Поднял отец. Подержал ее в руке, а потом нежно, осторожно, как птенчика, опустил мне в котомку. Подошел ко мне близко-близко — никогда он еще так не делал — и ладонью ласково погладил меня по лицу.
— Потом, дома съешь, — сказал, — замерзла она сейчас.
Не подумал он о том и не сказал, что дома нас, детей, много, потому что знал, что дедушкину сердцу я был всех милее.
Подальше, в глубине пещеры, чернела еще одна кучка вещей. Я враз ее узнал. Это была одежда деда Игнаца Чюрёша. Потому за ней никто не пришел и, верно, потому не придет, что даже отсюда видать было — дыра на дыре. За такое и гроша не дадут.
Перевод А. Науменко.
Имре Шаркади
ДЕЗЕРТИР
Во вторник вечером мы прошли Уйхей, от него так близко до нашего хутора, что, если бы господин фельдфебель отпустил меня в увольнение на один час, я бы смог побывать дома. Попросить его об этом или не стоит?.. Хорошо было бы побывать дома — я и в самом деле весь обовшивел. Но я не осмелился попросить его, привала мы делать не собирались, а на марше в увольнение не отпускают.
Многие подбадривали меня, говорили, чтобы не беспокоился и шел домой, потом догоню их где-нибудь, ведь не будут же они идти всю ночь напролет. Хотя никто из них не был уверен в том, что им не придется идти всю ночь. Было около десяти, когда мы дошли до поворота шоссе, отсюда к дому было ближе всего, перейти только три пашни. Но мы свернули вслед за шоссе и теперь с каждым шагом уходили от дома все дальше.
— Я бы пошел на твоем месте, — сказал Дани Пап, — к себе домой. — Он ничего больше не сказал, но я чувствовал, что он и в самом деле пошел бы. Мы молча шагали вперед. И чем дальше мы шли, тем тяжелее давили на плечи винтовка и мешок, и я чувствовал, что Дани Пап думает сейчас о том же, о чем и я.
Если махнуть домой, то ночь можно будет спать в кровати. И с женой, думал Пап, шагая рядом со мной; я знал, что он думал об этом, затягиваясь сейчас сигаретой.
Уже полтора года мы оба не были в отпуске. Ботинки мои прохудились, и в них хлюпала декабрьская жижа.
— Знаешь, — сказал я Дани, — я, пожалуй, попробую. На следующем же привале. — И мы оба озабоченно поглядели вперед, когда же будет этот следующий привал. А вдруг не скоро!.. И риска меньше идти назад два километра, чем пять. Я остановился у канавы перешнуровать ботинок, колонна медленно текла мимо меня. Солдаты скользили, шлепали по грязи, господин ефрейтор, замыкавший колонну, крикнул мне: «Не отставай, ты…» И через десять-пятнадцать шагов снова: «Эй ты, отставший, догоняешь? Сейчас привал будет, тогда и переобуешься».
Я еще долго возился со шнурками и, когда колонна была уже далеко, перешагнул через канаву, отбежал немного назад, чтобы быть от них еще дальше, и пошел напрямик через пашню. Но это была не пашня, а скорее жнивье. В прошлом году здесь росла кукуруза, это я помню, а что в этом году — не разобрать сейчас: темень, грязь. Я быстро дошел до нашего поля и до дома. Все, конечно, уже спали.
Я постучал, старики проснулись первыми. Я слышал, как мать, отыскивая спички, спросила: «Кто там?» Она спросила просто так, в темноту, а когда зажгла лампу, в дверях повторила снова: «Кто там?» — «Это я, я», — говорю, но она, конечно, не сразу узнала мой голос. Разве могли они ждать меня?
И Маргит тоже не могла поверить своим глазам, когда я вошел в дом. Они сразу начали хлопотать у плиты, чем бы попотчевать меня. А отец стал расспрашивать, как я попал домой.
Я сказал, что поел бы, но лучше бы они погрели мне немного воды для ног.
Я снял ботинки и, прижав ступни к печке, попробовал отогреть их. Для того, кто вспотел и потом мерз и день и два, лучше всего, конечно, сухое тепло, но я люблю опустить ноги в теплую воду. Они приготовили мне и воду и еду, отец спросил, есть ли у меня сигареты. Я сказал, что нет, и попросил у него табаку. У меня в кармане была одна табачная пыль.