МИХАЙ ЦИНЕ
Клара Бихари
НАСТОЯЩИЙ ДРУГ
Жофи Дегрэ любила своего отца и все же сердилась на него. Сердилась еще с той поры, когда была жива мать, слабая, болезненная женщина, целый день суетившаяся на кухне. Жофи сначала не понимала, почему так волновалась ее мать, если отец задерживался где-то; почему, не скрывая тревоги, подолгу стояла она вечером на пороге их одноэтажного кишпештского дома; почему, как только приближались знакомые шаги в вечерней тишине, по бледному, поблекшему лицу матери пробегала мучительная судорога.
В такие вечера отец часами бесцельно слонялся по квартире, разглаживал скатерть, молча переставлял на столе тарелки. Мать робко и в то же время с упреком глядела на него. Вздыхая, она дрожащими руками подавала ужин.
Жофи, усаживая младших ребятишек за стол, чувствовала, как гнетет всех тяжесть молчания. Но, по правде говоря, ей, старшей дочери, некогда было размышлять о семейном разладе. Как и отец, она работала на текстильной фабрике, только в другом цехе. После работы надо было спешить домой, чтобы успеть все прибрать, постирать, погладить, проверить, как справились с уроками ребята, и помочь матери приготовить ужин.
Однажды Жофи узнала, чем вызвана тревога, которую она замечала в глазах матери.
Был уже вечер. Жофи уложила в постель Карчи, Пишту и восьмилетнюю Марику, сама забралась под одеяло, но никак не могла уснуть. И вот открылась ведущая во двор дверь, в кухне задвигались, зашевелились. Послышались тяжелые и легкие, шаркающие шаги. Жофи не видела, но знала, что отец положил сумку, снял пальто, подошел к умывальнику, затем к столу, переставил хлебницу и кружку, передвинул вилки и ножи. Мать налила ему супа. Взявшись за спинку стула, она стояла, глядя с тревогой и укором на медленно евшего отца. Она судорожно ухватилась за деревянную спинку, стараясь сдержать себя. Когда вся картина отчетливо, в мельчайших подробностях, возникла перед глазами Жофи, там, на кухне, заговорила мать; ее дрожащий высокий голос проник сквозь узкую щель неплотно прикрытой двери.
— Ты снова был у этой Бунчик… Только от нее ты приходишь так поздно.
Жофи вздрогнула, словно ее ударили. Мать не спрашивала, а утверждала то, в чем окончательно убедилась и чего нельзя было изменить. Жофи знала: отец не умеет лгать. Он молчал, и это так выдавало его! Жофи с упрямым детским отчаянием желала лишь одного: только бы мать не продолжала… Но вскоре опять послышался дрожащий голос:
— Напрасно скрывать, ты ведь видишь, я все знаю, мне сказали. Ты был там, правда?
— Да, там, — смущенно пробормотал отец, страдая оттого, что ему ничего не приходит в голову и он не может шуткой или ложью скрыть правду. — Да не принимай ты это так близко к сердцу! — сказал он спустя некоторое время с раскаянием, стыдом и сожалением. — Это… не так уж важно… Я ведь ни единого филлера не отнимаю у семьи, и чувства мои к тебе не изменились…
— Тогда не делай так больше! — плачущим голосом прервала его мать. — Обещай, что это больше не повторится!
— Обещаю, больше этого не будет, — поспешно ответил отец.
В его голосе прозвучали готовность, участие и какое-то детское облегчение. Но именно эта торопливость убедила Жофи в том, что ему не сдержать своего слова. До сих пор она гордилась тем, что этот большой красивый седовласый человек — ее отец. Его спокойствие, мягкая доброта как бы возвышали его над всеми. Хотя он в последние недели несколько раз не приходил домой к ужину, Жофи не подозревала его ни в чем. А теперь она поняла, что такой уступчивый он не только в кругу семьи. Его доброта и мягкость и в другом месте становятся слабостью, постыдной беззащитностью и зависимостью.
В эту ночь Жофи не уснула. В соседней комнате плакала мать, и невразумительно утешал ее смущенный отец. А здесь, уткнувшись в подушку, рыдала она сама, так велика была горечь первого большого разочарования. Перед ее глазами неотступно стояла вдова Бунчик, словно какой-то страшный идол. Они не раз встречались в раздевалке на фабрике, там часто произносили ее имя: вдову окликали подруги. И Жофи почему-то боялась ее, боялась той силы, что исходила от нее. У вдовы могучие плечи, руки, грудь, бедра. Тонкая коса закручена на затылке в маленький пучок. Черные, лишенные блеска волосы туго зачесаны назад. Лицо смуглое, словно закопченное. Вокруг большого бескровного рта и под ушами кожа еще темнее. А холодное выражение маленьких, подстерегающих глаз!
Сколько бы раз лицо этой женщины ни возникало перед глазами Жофи, к ее горю примешивался жгучий стыд: ее отца влекла к себе коварная, отвратительная, низменная сила.