…Голос в голове. Тот самый, уже слышанный им голос, ворвавшийся туда, где никогда не звучали голоса. Которому он так и не дал ответа – кто же он…
«Что вы чувствуете, Винтари?»
Огонь… Сплетённые пальцы – чувственнее, чем сплетённые тела… Взгляды – интимнее обнажённых тел. Восхищение, захлёстывающее с головой, больше, чем оргазм… Как притяжение душ больше, чем притяжение тел… Широкие плечи отца, тонкие руки матери, обвивающие его шею…
«Что я чувствую? Я…»
Неуёмное шевеление под плотной тканью рубашки. От голоса-взгляда не скроешь? Но как быть, если скрыто даже от себя? Об этом нельзя думать. Нельзя.
Он искал лицо Дэвида, чтобы успокоиться, разорвать опутавшую его горячую сеть. Дэвиду сейчас… Как старший брат, он должен придти на помощь младшему, защитить его от того, с чем он просто не в состоянии справиться! Для него, с его чистотой и скромностью, стать свидетелем, пусть и невольно, интимной сцены…
…У него их улыбка. Иногда его, иногда её, бог знает, как ему это удаётся…
Он очнулся, осознав, что Андо в комнате нет, и тех, кто с ним был, тоже, а перед ним встревоженное лицо Дамира.
– Что с вами? Вам плохо, принц?
Дэвид растерянно хлопал глазами, поднимая с термопокрывала выроненную чашку, с сожалением глядя на разлитый чай…
Он не заметил их, эти все три тамбура. Он не помнил, что не застегнул тёплый комбинезон. Грудь просила ледяного ветра. Дамир шёл рядом, позволяя опираться на его плечо. Ладонь Дэвида тихо вползла в руку.
– Я не знаю, кто из нас должен был испытывать неловкость в данной ситуации… Пусть это буду я. Хотя я и знаю, что не повинен в том, что стал свидетелем… Хотя я и знаю, что их не смущает это… Наверное, это и правда то, что недоступно нашему пониманию… Но я не хочу допускать в своё сердце осуждение. Я знаю одно – это было необходимо… Андо необходимо… О своевременности не нам рассуждать.
Винтари остановился, повернулся к нему. Его всё ещё качало, но целительный ветер заполярья остужал сводящий с ума огонь. Ты не прав, Арвини… можно… Может дух возобладать над плотью…
– Разрешите, я возьму это на себя, Дэвид. Поверьте, мне – есть, с чего… я – найду…
…Как быть, если дух хочет того же, чего и плоть?
Отсветы огня из щелочек в низкой неказистой печке плясали на светлом листе термоизолята, на каковых каждая такая печка стояла - термопокрывал тут недостаточно, печки раскаляются порядочно, проплавят до самой материковой тверди. Огонь этот бледно-сиреневый, не настоящий - потому что от синтетического горючего, а не от дров. И это хорошо, пожалуй. И в таком нём многовато магии. Многовато огня живого, яркого внутри, в мыслях. И верно, Винтари, конечно, предпочёл бы оказаться сейчас как можно дальше от всякого огня вообще, желательно - в тишине своей спальни в резиденции, где можно, если мысли не дают уснуть, до утра просидеть над переводами… Но в обратный путь было решено отправиться на рассвете - не то чтоб ночной полёт был затруднителен для минбарского транспорта, но после множества разговоров - большая часть которых прошла мимо занятого внутренним пожаротушением Винтари - решено было отдохнуть. Спать среди телепатов - эта мысль привела бы его в смятение некоторое время назад, но теперь, после того, как один телепат снова бесцеремонно вторгся в его мысли и навёл там, как пронёсшийся ураган, качественный бардак… Хотелось оказаться подальше от огня, да. Например, выйти из дома, в снежную безмолвную ночь. Увидеть, какая она. Какие звёзды сияют над краем вечных снегов. Как призрачно-матово сияют снежные холмы, скрывающие в себе живое, хрупкое человеческое тепло. Каковы они в ночном мраке - вздымающиеся к небу ледяные пики. Как лёгкий задумчивые ветер стирает со снежной глади всякий человеческий след. И может быть, идти, идти через эту снежную стылую ночь, глубже в нежилой ледяной простор, дальше от огня, пока и внутри он не погаснет… Порой он стискивал зубы, чтобы не поддаться в самом деле этому желанию - в незнакомом месте не сумеет пройти по дому тихо, никого не разбудив, а то и мысли его чуткие телепаты услышат. Может быть, уже слышат…
Нормал может слышать мыслеречь, если сам телепат захочет этого, направит её в голову человеку. Либо, в некоторых случаях - если мысли эти, в большей мере не речь, а образы - сопровождаются таким взрывом эмоций, что пробивают барьеры неслышанья у тех, кто находится рядом. Как крик, пронзающий пространства и преграды… С Андо сложно сказать, где кончается невольное и начинается намеренное, и наоборот. Можно ли представить, что произошло между ними, им и этими впервые увиденными им ровесниками? Казалось, можно. Разве не видел он, как молодые центавриане, созванные общими друзьями на очередную пирушку, уже через полчаса после знакомства самозабвенно целовались? Вот уж кто не нация скромников точно, для чего ж ещё дана молодость, как не для того, чтоб, проснувшись утром, осторожно выяснять, кто это спит в твоей постели, и как он туда попал… Ну да, часть таких милых юношеских историй потом непременно станет компроматом, за которым будут охотиться сразу несколько сторон, но когда и кого это останавливало? Все знают, что нужно уметь думать о том, что будет через десять лет, но когда обворожительная красавица обвивает руками твою шею, когда льётся рекой вино и звенит раскатистый смех - да пошли они к чёрту, и эти десять, и любые следующие. Но разве так у землян? Разве так у нарнов? А много ли он знает об этом на самом деле. Сколько он знаком с земной культурой, она более чем противоречива на сей счёт. Сколько он знаком с нарнской…
По нарнским законам, Андо весьма высокороден. Прямо надо сказать - они с ним примерно равные. Так почему он не может позволить себе подобающие богатому и знатному развлечения? Оттого ли, что по впечатлению от рассказов Андо о себе, жизнь его была более чем аскетична и воспитание более чем сурово? Ну так тем более как нужно было устать от этой суровости… А с кем ему там было развлекаться, будучи единственным человеком? Логика говорит, что немало нарнок, наверное, почли б за честь, но воображение почему-то отказывает. Хотя не должно бы. Это межрасовые браки, может быть, редкость, а межрасовых любовных союзов вселенной известно достаточно, да загляните в любой ксенобордель…
Но ведь они как сказали - это не соитие для удовольствия тела. Они сказали ещё что-то про родственность… Это и дико, наверное - насколько он знал, у большинства рас положен запрет на кровосмешение, так что родственные чувства никак не могут быть синонимом эротического притяжения…
…Память услужливо вывела колледжевского приятеля, известного редким распутством, в минуту откровенности поведавшего:
- Моя мать умерла, когда мне было десять лет. Умерла скоропостижно, трагически, это было тяжким ударом для всей нашей семьи. Она была необыкновенной женщиной, очень красивой, исполненной всяческих достоинств, она поныне жива в памяти всех членов нашей семьи. Вне сомнения, она была идеалом. Когда я смотрю на её портрет, я чувствую, что влюблён, что только такую женщину я мог бы любить, принадлежать ей весь без остатка. Встреть я в жизни такую женщину - вероятно, я не знал бы иного счастья, кроме как быть с ней, и мог бы дышать только с её позволения. Увы, по нашей земле не ходит даже бледной тени её. Так какая разница, одной, двумя, тремя девчонками больше - все они лишь пустышки, моей плоти хорошо с ними, но равно хорошо с любой из них, остывая к одной, я так же легко нахожу утешение в другой.
Может быть, это и должно было звучать диким какому-нибудь порядочному человеку, но в их дружеском кругу ничто не принято было считать слишком диким, а Винтари скорее могло удивить в силу его достаточно малой эмоциональной привязанности к собственным родителям. Настоящее потрясение от мысли о влюблённости в мать должен был испытывать кто-то вроде Элаво, но не тот, кто испытывал перед леди Ваканой робость вследствие её холодности и резкости, а никак не неодолимого очарования. Если быть честными и беспристрастными к своей природе, как это делают порой земляне, то мы должны признать, что без детской влюблённости в одного из родителей, а вернее даже - в обоих - нет нас самих во взрослой жизни, наших взрослых чувств и влечений. Восхищение красотой и добродетелью матери создаёт тот нравственный, а иногда и внешний идеал, который мы ищем впоследствии в женщинах, восхищение отцом даёт пример, каким хотим быть мы сами. Что ж, тот, кто имеет перед собой весьма убогие и отвратительные образцы, идеалов для подражания и для влечения сформировать не может, ему приходится по крупицам собирать их из других встреченных на пути, и однажды создать в своём воображении такую замену, которой будет потом стесняться, как абсурдной мысли попытаться родиться заново. И всё же он должен был признать, ещё до Андо должен был, что такую замену он обрёл, запечатлел любовно внутри себя, но поскольку обрёл в слишком взрослом возрасте, когда детской прямоты и непосредственности уже не было и быть не могло, и к тому же в лице иномирцев - это стало для него не только утешением, но и занозой в сердце. Да, он мог бы сказать, что он чувствовал бы раньше, в пять или семь своих лет, но говорить о том, что он чувствует сейчас, было слишком трудно, тяжело. Этот огонь, эта тоскливая безысходная страсть, буйствующая сейчас внутри - она ни на кого не направлена, не имеет конкретного адресата. Это непривычно и даже мучительно, даже если ты ни в кого не влюблён сейчас, ты всё равно имеешь в воображении достаточно соблазнительных образов, на кого это желание можно направить. Не стало бы дело и за тем, чтоб найти и в досягаемой реальности объект если не идеальный, так, во всяком случае, приемлемый. Старый Арвини и прав и не прав, полагая, что всё дело лишь в том, что на Минбаре дефицит центаврианских девушек. Да, будь он на родине сейчас - не стоило б труда найти девушку, в объятьях которой кипела б от страсти кровь. Только этого давно уже мало. Полагать, что центаврианину жизненно необходимы лишь телесные наслаждения, может разве что тот, кто не читал «Песни о Лелинне» - много и других образцов высокого, романтического отношения к женщине, но этот, несомненно, высший. От множества историй о несчастной любви «Песнь» отличается тем, что рода Кайра и Лелинны не то что не враждовали, а были дружественными уже не одно поколение, и родственники с обеих сторон были б только рады, если б молодые люди поженились. Но Лелинна не любила Кайра, и зная об этом, он сам отступился, хотя мог бы легко вытребовать красавицу себе в жёны. То, как горячо и щемяще он описывал их редкие встречи, в которые только дважды он смог коснуться её руки, может оставить безразличным только самое чёрствое сердце. Возможно, Арвини не читал «Песнь», его образование едва ли включало романтическую литературу прошлых веков. Впрочем, и многие аристократы сейчас её не читают, в колледже такие истории подвергались исключительно осмеянию. И сам он, надо сказать, смеялся тоже - потому что, глядя вокруг, не находил ничего общего с этим, как он считал, неумелым вымыслом. «Не стоит слишком увлекаться, - говорил старший приятель младшему, - придавать такое значение первому увлечению. Огонь существует, чтобы греть, а не сжигать». Мы раса, боящаяся любви, говорил он сам позже Амине. Ведь любовь, при зыбкости надежды быть вместе с объектом любви, превращается в проклятье, в манию, лишающую покоя. А многим и не нужна такая надежда - видя вокруг сплошь негативные примеры семейной жизни, они не хотели бы, как выражаются земляне, чтоб быт убил любовь. Оказывается, общество может жить в кризисе отношений сотни лет, притупляя страдания дурманом веры в «долг», «необходимость», «неизбежность»… «Огонь существует, чтобы греть, а не сжигать». Только вот самому огню это невдомёк.