Лица Дэвида в темноте не видно было под капюшоном, но в его фигуре чувствовалось напряжение - тяжело говорить о таких вещах с жителем мира, в котором рабство было искоренено ещё до Валена, а слуги имеют совсем не то значение, что на Центавре.
- Она привыкла к слугам из центавриан. Большую часть, кажется, она отослала работать в наших садах на юге, или смотреть за лесным поместьем… Хотя за чем там смотреть - лес растёт сам и рыба в озере плодится тоже сама, а дом на тот момент был новеньким, ничего чинить там не приходилось. Тем же, кто был оставлен в доме, кажется, их было около двадцати, по крайней мере, столько помню я - она тем более не могла придумать занятий. Мужчин она вроде бы отправила рыть котлован под фонтан и перекладывать старую стену, они сделали это довольно быстро и остальное время подстригали кусты, до которых не успевали добраться наши садовники, или просто сидели в тени у пруда и разговаривали меж собой. Жили они в пристройке, двери которой выходили в сад, и в доме бывали очень редко. С женщинами же было ещё тяжелее. Не такова была моя мать, чтоб поручить им хоть что-то. Починить кружева на балдахине? Но ведь у этих грубых животных нет и не может быть никакого вкуса, они испортят его окончательно. Чистить серебро, вытирать пыль? О чистоте, по её мнению, они тоже не имеют понятия. Мыть пол в комнатах прислуги и помогать на кухне - не готовить, не мыть посуду, и даже не приносить продукты из погребов (принесут непременно что-то не то, да ещё и уронят по дороге), а выносить помои, топить печи и стирать вещи слуг - вот и всё, что она могла им поручить. По сути, они были слугами слуг…То есть, работой она их не перегружала - комнатки слуг маленькие, вещей у них тоже немного. Остальное время они болтались по дому или тоже сидели в саду. И она никогда не издевалась над ними. Не знаю, можете ли вы представить, как могут издеваться центавриане, и в особенности центаврианки, над нарнами, я сам едва ли могу это представить, хотя слышал после немало… Но моя мать никогда себе подобного не позволяла. Это было то, в чём её характер был противоположен отцовскому - попросту, она не терпела ничего неэстетичного. Побои, пытки - она не желала даже слышать о подобном, не то что иметь это в своём доме. Одного слугу она уволила за то, что он бил жену, а её раздражали синяки на её лице. Вокруг неё всё должно было быть красивым, она увольняла старых слуг и продавала старых рабов, если только они не имели особо ценные для хозяйства навыки, а уж какое-либо членовредительство в её мире не имело права существовать. Это одна из причин, почему мы не были вхожи в императорский дворец - она знала о милых развлечениях отца и созерцать их лично не желала. Она могла с каменным лицом выслушивать повествования о его похождениях, прекрасно понимая, что он хочет вывести её из себя, но все её родственники прекрасно знали, что при ней нельзя отдать приказа о каком-либо физическом наказании для рабов - позже, в приватном разговоре, истерика была гарантирована. Ругательств - в тех рамках приличия, которые допустимы для высокородной дамы - от неё с избытком доставалось и тем и другим слугам, и мне тоже. Она могла швырнуть в лицо плохо отглаженное платье или за не понравившийся десерт лишить ужина, иногда - поручить особо тяжёлую и неприятную работу, это было всё, что допускали её эстетические мерки. В очень крайнем случае она могла отвесить пощёчину. Пощёчина центаврианки для нарна - это очень обидно, но совершенно точно не больно. По большому счёту, дисциплина среди слуг и рабов держалась не столько на страхе перед нею - хотя её истерики не пугали, кажется, только отца, он ими развлекался - сколько на страхе, что она может уволить их или продать, а в другом доме порядки могут быть совсем иными. Назвать наш дом раем для слуг и рабов нельзя, капризы и требовательность матушки зашкаливали нередко, под настроение она могла велеть полностью поменять мебель и портьеры в комнате сей же момент, или забраковать приготовленный завтрак и поминутно поторапливать, когда готовился новый, жизнь служанок, заведовавших её нарядами, вообще была сплошным испытанием, я хорошо помню, какой скандал она устроила, когда купленное вчера платье на следующий день показалось ей уже не таким красивым - виноваты в этом были все, кроме неё… Но от нарнов она редко чего-то требовала, считая их априори не способных на что-то значительное. Вы хотите спросить, верно, почему она их не продала, тем более что и внешне они в её эстетику совершенно не укладывались? Не то чтоб она прямо не имела на это права, но этого не позволяли правила приличия. Подарок мужа как-никак, к тому же императора. Было бы странно перед людьми, если в доме императорской семьи нет рабов-нарнов, когда даже у какого-нибудь провинциального лавочника, имеющего сына-военного, хоть один такой раб да есть. К тому же, ей доставляло некое наслаждение не позволять отцу распоряжаться их жизнями, ведь теперь они ЕЁ собственность.
- Что ни говори, у вас было впечатляющее детство, - пробормотал Дэвид.
Винтари зябко потёр ладони.
- Ну, это был совсем не долгий период… Так вот, среди женщин там была одна старуха. Как я понял, старуха - она хорошо помнила первую оккупацию, благодаря чему немного знала центаврианский, в отличие от более молодых соотечественников, познания которых в центаврианском были примерно равны познаниям матери в нарнском. Возможно, благодаря этому её и включили в число подаренных - подбирали, зная мать, молодых и сильных, и большинство из них, по крестьянскому происхождению, никакого языка, кроме родного, не знали. Несколько были, кажется, из городских служащих и из семей торговцев, они знали земной, таковых мать и оставила в доме. Эту старуху ей взбрело в голову прикрепить ко мне - «ходить за мной». По сути, в буквальном смысле. Прибирать разбросанные мной вещи, напоминать мне об уроках и времени обеда или ужина и сопровождать, куда б я ни направлялся. Мне было семь лет, едва ли я мог бы упасть в пруд и утонуть, это было обычное желание огородить себя от каких либо беспокойств с моей стороны. По правде говоря, я даже не знаю, считалась ли эта нарнка подаренной именно мне, или всё же оставалась собственностью матери, меня совершенно не занимал такой вопрос. Слишком значительным открытием для меня было её существование вообще, между прочим, это ведь были первые живые инопланетяне, которых я увидел. Послов я видел только на экране, а это, как понимаете, не слишком отличается от художественного фильма. А тут живой инопланетянин стал частью моего интерьера… Да, вместе с удивлением, я в то же время воспринимал её совершенно естественно, так же, как стол, кровать и клетку с птичками. В домах аристократов нередко содержались экзотические животные, в том числе из колоний и вообще очень далёких миров, моя мать, правда, не одобряла подобных увлечений. Возможно, это звучит удивительно, но я не испытывал к ней никакой враждебности, для этого попросту не было причин. Всё то, что я знал к тому времени о первой оккупации, о всей истории взаимоотношений наших миров, было ещё слишком бессистемно и абстрактно, та взбунтовавшаяся и выбившаяся из-под нашей власти колония, те грубые варвары, осатанело сопротивлявшиеся нашей доблестной армии и убивавшие моих соотечественников с наслаждением, никак не ассоциировались с ней. Не могу вспомнить, видел ли я до того хотя бы изображения нарнов, но представлялись они мне почему-то очень смутно, вроде неких каменных гигантов, смертоносных чудовищ из легенд, в которых не могло быть ничего общего с нами, кроме как две руки, две ноги, одна голова… Кроме того, она ведь была МОЕЙ. Собственностью нашей семьи, частью окружавшего меня мира, всего того, что составляло мою жизнь, мой комфорт. Рабовладельческую систему взглядов сложно объяснить, ещё сложнее от неё избавиться. Раба немыслимо ненавидеть, если только он не бунтует против тебя. Раба вполне можно любить, если он хорошо выполняет свою работу.
- Она не бунтовала?
- Это сложный для меня вопрос. Я ведь смотрел на всё с уровня своей детской, с уровня своих семи лет. Может быть, я не всё понимаю, уж точно не всё понимал на тот момент, но - ещё более удивительно, да - и она тоже не ненавидела меня. Видимо, потому, что я был хоть и центаврианином, но ребёнком. Центавриане, приезжавшие в их деревню забирать большую часть урожая, были мужчинами, солдатами. Она понимала, конечно, что у них есть семьи, но никогда этих семей не видела. Возможно, будь мне больше десяти лет - отношение было бы иным, но я был ещё дитя даже по меркам рано взрослеющих нарнов. Я не вёл себя с нею спесиво, на тот момент этому меня тоже никто не учил, и быть приставленной ко мне было, наверное, не самой плохой судьбой. Она прибирала мои вещи, наполняла для меня ванну, сопровождала меня, куда бы я ни направлялся, и отвечала на мои многочисленные вопросы - почему у неё красные глаза, почему у неё нет волос и груди, как у мамы, почему она так смешно произносит некоторые слова, что она шепчет вечерами, глядя на закат, и почему при этом встаёт на колени. Я до того не видел, как кто-нибудь молится - по возрасту я ещё не участвовал в религиозных церемониях… Я мог задавать ей и разные другие вопросы - почему дождь бывает очень сильным, а бывает моросящим, почему на солнце жарко, а в тени прохладно, почему невозможно совсем не спать, почему дети растут, а взрослые уже нет, как получается отражение в зеркале, почему стекло прозрачное, почему невозможно потрогать туман - всё то, чем я не мог беспокоить свою мать. На многие вопросы, конечно, я уже мог найти ответы в книгах, но интереснее было послушать, как кто-то взрослый попытается это объяснить - пусть и неправильно… Её объяснения бывали очень необычными - совершенно ненаучные, из каких-то простонародных представлений. Она не нежничала со мной, такое слово тут вообще не применимо, она просто отвечала на мои вопросы и делала то, что я ей говорил, выполняя это, как порученную ей обязанность, но думаю так же, она несколько сочувствовала мне, достаточно быстро увидев, что моя мать меня не любит. Вряд ли она ставила перед собой задачу воспитать во мне расположение к нарнам, на её месте я не рассчитывал бы на подобное, но она была далека от мысли зарезать меня спящего, полагаю, не только из соображений самосохранения. Однажды - мать надолго была в отъезде - я уговорил её на авантюру. Она разбудила меня рано утром, ещё до рассвета, наскоро умыла и повела посмотреть, как растапливаются печи на кухне. Мне казалось это страшно интересным. Печи с настоящим огнём в домах аристократов - не необходимость, а дань традициям, каприз - считается, что только так пища получается вкусной и полезной. При чём чем древнее модификация печи, тем больше гордости, и тем это расточительнее - на такую печь нужно безумно много дров… Тогда я всего этого не знал, конечно. Я с большим интересом наблюдал, как строгают лучины, как складывают их, как высекают огонь специальным огнивом. Немного завидовал кухонным работникам, которые каждое утро совершают, как обыденность, такое волшебное действо - куда интереснее моих бесконечных книг и уроков этикета, которые тогда уже были. Да, танцы и шпага - это уже позже началось, как раз вскоре после этого… И мне позволили положить в печь одно полешко, это было такое счастье! А она в это время рассказывала, что Дедушка Огонь - старый и мудрый, и очень строгий. Он обогревает жилища людей и готовит им пищу, но он же может уничтожить дотла и людей, и их жилища, если разгневается. Рядом с огнём нельзя громко разговаривать и ругаться. При этом она неодобрительно покосилась на посудомоек, как раз задорно перекрикивающихся через пол-кухни. Одна из них ответила что-то резкое, и я сделал ей замечание. Это тоже было проявление гордости - не позволить материной рабыне оскорблять мою. Мне всё-таки было уже семь лет, и я тоже был хозяин… Ещё тогда же она рассказала мне, как сжечь беду. Ну, если хочешь избавиться от какой-то болезни или проблемы в жизни… Для этого надо из обрывков старой одежды или обуви смастерить куколку или просто мешочек - куколку, если проблема с кем-то из людей, мешочек - если в делах или по здоровью, и носить на груди, всё время думая о своей проблеме, чтобы изделие пропиталось ею. Как долго - это не устанавливается, как сам чувствуешь. А потом на рассвете, растапливая очаг, сжечь эту штуку. У неё было много примитивных суеверий, как раз о Г’Кване я от неё ни разу не слышал, видимо, в её глухой деревеньке жили по совсем старинным обычаям.