Испуганный мальчонка сиганул в ночь, оскалившуюся кровавой луной. Куда тут бежать, когда темень кругом, и собаки спущены? Когда отец уж второй день, как на дальней охоте, и только завтра вернется?
Вель забился в овчарню. А скоро мама нашла его там, — страшная, растрепанная, с налитыми кровью глазами, светившими, как гнилушка. Хихикая и пуская слюни, она с вилами гонялась за сыном, давила обезумевших ягнят — только хруст и хрип стоял. Вель, задыхаясь от ужаса, верещал: «Мама! Мамочка!» Пытался спрятаться под овечье брюхо, полз на четвереньках между мельтешащих копыт, уже не чуя, как эти копыта ступают на него, сдирают кожу, ломают ребра, пальцы. А мамочка — нет, не мама! бешеное чудище с личиной мамы! — с лютой силой откинула вилами заслонявшую Веля овечку, словно пучок соломы, и вонзила окровавленные зубья в плоть сына. И не рванись он тогда изо всех своих тощеньких щенячьих сил, попала бы не в ногу, а в живот.
Не жить бы Велю, если б мамина сестрица Порека — сама еще ребенок — не прибежала на смертные крики. И Пореке бы не жить — оборотень с маминым лицом стряхнул мальчика с вил, ринулся на десятилетнюю девчонку, топча ее, как былинку…
Отец спас. Отец, раньше времени вернувшийся с охоты, словно почуял неладное.
Об этом Вель уже потом узнал, когда очнулся. И еще узнал, что нет у него больше ни отца, ни матери. Осталась только малолетняя тетка Порека, сама едва живая. Ушел его отец в Вечьи горы, и унес на руках жену, лишенную ума Бабьим Кругом. Унес любимую свою, им же убитую.
Говорили: потому отец вернулся раньше положенного срока, что напарника, зверем покалеченного, в лесу бросил. Не спас, домой на себе не потащил. Оставил на смерть лютую, зверью на растерзанье. Отца его старого без сына-кормильца оставил. Думал, — никто правду не узнает. Никто не накажет. Чужак он был, лишь месяц в селении прожил, в силу Вечьего Круга не верил. Не знал, что малый круг вечоры родную пролитую кровь везде чует, видит, где погасла искра из родового очага. Прежде, чем отец Веля домой вернулся, бабы возмездие вершить начали, кровь за кровь брать. Так говорили.
Говорили: догнали убийцу жены своей. Уже в горах стрелой достали, опрокинули в реку на дно ущелья вместе с ношей его страшной. Но разве же Вель мог поверить в то, что говорили?
Смелая была его тетка. Когда соседи пришли, — то ли детей к себе в дом забрать, то ли дом вместе с детьми прибрать, — никого не пустила. Встала на крыльце, — маленькая, тонкая, яростная, — вцепилась ладошками в загривок дворового пса, чтобы не так страшно было, чтобы боли в израненном теле не показать, и крикнула миру, пришедшему пожалеть, да приспособить сирот к хозяйству:
— Не надо нам с Велем никого! Ни к кому не пойдем! Проживем сами!
С тех пор по утрам находили они у ворот хлеба горячие или одежу расшитую, да Порека цепного пса чужой снедью кормила, а одежу бабам на вечору относила: «Не надо нам ничего!»
Они выжили. Тяжело, голодно, убого. Овцы уцелевшие спасали. И дар был у девочки побогаче, чем тощая отара. Силу трав она умела передавать людям, а кто научил ее — никто не ведал, даже Круг. Не рассказывала она, из каких земель пришла с семьей брата. «Издалека». И все тут.
— Откуда ты-то знаешь, как ловушку ставить?! — возмущался Вель, когда Порека заставляла его снова и снова переделывать работу. — Не бабьего ума это дело!
— Знаю. Потому что в Бабий Круг не хожу, своим умом живу, — съехидничала тетка.
— Так и я не хожу — не баба! — продолжил было ссору мальчишка. — Значит, тоже знаю!
И рассмеялись оба, обнялись, засмотрелись в синь небесную, цветущую белыми кувшинками облаков. Облака таяли в ее солнечно-золотистых, как у тигрицы, глазах. Прядка черных волос струилась по белой, едва окрашенной загаром щеке, укладывалась уютным завитком в ложбинку ключицы. Белое, черное и чуть золотого — не много красок взял вершитель Веч для судьбы Пореки.
— А хочешь, сплету тебе венок из облачных цветов, — предложил Вель. — Тебе пойдет!
— Ага, ты мне еще из драгонь-цвета сплети!
— И сплету! Ни у кого из Вечьего рода такого не было!
— Вечий-овечий, не человечий! — девочка скривилась презрительно, помолчала, нежно вороша луговые травинки, словно кудри гладила. — Ошейник на горле бога Веча. Посмотри, разве на этой земле мужчины живут? Рабы с вечным страхом в крови! Они не воруют, не лгут, не убивают друг друга только из страха, а не потому, что правду любят, богов и людей чтят. Здесь нет любви, Вель! Обещай мне, что никогда не возьмешь жену из этого рода. Мы — сами себе род.
И эта горькая сухая правда вдруг ткнулась в его грудь, как стрела без наконечника — больно, но не насмерть. Стрела, которую не смогли вытащить из него даже Вечьи горы. Навсегда застряла. Стала остью. Не достать, не сломав всего Веля.
Когда девушке исполнилось пятнадцать, она и женихов погнала взашей:
— Не надо нам с Велем никого!
Старший сын Нетора — Догляд — пригрозил силой взять ее в дом, если сама не пойдет, а она только бровью повела:
— Снасильничаешь, — Круг тебя в клочки разорвет.
— Испугала! — оскалился Догляд. — Ты бы еще Вельку-хромоножку своего на защиту позвала! Не встанет Круг за чужих. И ты всегда против баб наших шла, закон Круга не чтила. Тут взревела она раненой медведицей:
— Да кто ты таков, мужичонка блохастый, чтобы лаять о Круге языком поганым?! Пошел вон!!! Закон Круга! Много ваши дремучие бабы о нем знают! А их глупые выдумки — мне не закон! Только тронь меня, и ваша бабья молчанка веночком травяным покажется!
Догляд не из пугливых был: не впервой на медведиц охотиться. Силищи — на троих хватит. Ловкости — на десятерых. Волчьи хребты двумя пальцами ломал. И эту гордячку сломает.
— Сегодня ночью, Порека! Ушел, посвистывая. Статный, дерзкий.
Вель, подслушивавший разговор, едва успел прянуть от двери. Разгневанная девушка влетела в сенцы, шипя, как масло на сковороде:
— Я покажу им, что такое настоящий Круг! Я сама себе — Круг!
Пометалась туда-сюда, побесилась, да и рухнула, разрыдалась сухо, зло. Вель доковылял до нее, робко коснулся дрожавших плеч:
— Хочешь, я сорву для тебя цвет горний? Я смогу. Она вскинулась, еще свирепее, чем на Догляда нахального:
— И не вздумай! Куда тебе в горы соваться, калека убогий!
Никогда она не поминала об его увечье — изуродованной вилами, плохо растущей ноге. А тут, как по лицу ударила — больно, обидно, хотя и правда.
Но Вель простил ее, одинокую несчастную девчонку… Баба есть баба, ее жалеть надо.
— Пойдем вместе, тетя Порека. Я найду драгонь-цвет, обещаю. И маму с папой найду. Никто не посмеет тебя обидеть. Она задумчиво глянула на упрямца:
— Маму с папой… Давай не сегодня, ладно? И не завтра.
На малой вечоре никто и опомниться не успел, выгнать непрошеную чужачку с племянником, как Порека коснулась камней родового очага, прося покровительства бога Веча. И тут же прилюдно свершила обряд усыновления. Обнажила тугую девичью грудь, — Догляд аж застонал, да и не только у него дух перехватило, — и, скороговоркой произнеся ритуальные слова, окропила овечьим молоком розовый сосок, провела по губам племянника. Вздрогнула, когда Вель, ошалевший от неожиданности, прикусил нежную, влажную плоть. Задержал во рту на мгновенье, коснулся языком прохладного бугорка, источавшего такую незнакомую сладкую силу, что вся кровь огнем и громом взорвалась в теле мальчишки.