Я бы не сказал, что нас подхватил горный поток, однако река местами была довольно бурной, лодку бросало из стороны в сторону, в нее летели брызги, мы хватались за бортовые канаты, а Джерг, бодро смеясь, сидел в середине лодки и работал двумя длинными веслами так, что быстро убедил нас в своем гребном мастерстве. Временами он прикладывался к пластиковой бутылке с ключевой водой. Ноги у нас давно уже были мокрые, по днищу лодки гуляли маленькие волны. На борту имелись два контейнера. Один – с питьевой водой, второй – с апельсинами и соленым печеньем. Нам предложили угощаться без церемоний. Когда течение стало поспокойней, Фред спросил, можно ли прыгнуть в воду. Джерг не возражал. Глубина была не менее пятнадцати футов. Фред прыгнул. Через несколько минут в лодке уже не осталось ни одного пассажира. Четырнадцать или больше голов, похожих на поплавки благодаря красным спасательным жилетам, неслись вниз по течению Колорадо. А инструкторы сидели в лодках и втягивали нас на борт, если впереди начиналась стремнина. Наступал вечер, но солнце еще палило так жарко, что одежда просыхала моментально. Джерг указывал нам на причудливость скального рельефа. Вот голова индейского вождя, вот орел, а дальше – дракон. На красные скалы ложился отблеск заходящего солнца.
– Жара здесь держится до полуночи, – сказал Джерг. – Ночью скалы отдают накопленное за день тепло.
Поздним вечером, когда мы собрались вокруг костра с грилем, трем инструкторам удалось создать прямо-таки семейную атмосферу, мы, можно сказать, почувствовали себя одним целым. Все запросто общались друг с другом, и разговор сводился по существу к одной теме – печальному опыту, связанному с болезненным пристрастием близкого человека. Когда Брайхэм в начале нашего знакомства помянул дьявола, у меня возникло опасение, что лагерь в известной мере рассчитан на религиозную «промывку мозгов». Но мало-помалу я успокоился. Кураторы удовольствовались метафорикой с упоминанием Бога и дьявола. Все, что имело отношение к природе, считалось божественным. А гнездилищу дьявола отводилось место в недрах человеческого сообщества, прежде всего – в больших городах.
Мы с Фредом устали, сказывалась перемена поясного времени. И первыми удалились в палатку, чтобы заползти в свои спальные мешки. Фред принял таблетки, которыми его снабдила врач лондонской клиники. Их, как было сказано, надо регулярно принимать и в лагере.
На следующее утро вдруг резко изменился стиль нашей бивачной жизни. Завтрак состоял лишь из воды, апельсинов и горстки пресных крекеров. Фред незаметно выбросил свои таблетки. В двухстах метрах от нас приземлился вертолет. Дальше все происходило с обескураживающей стремительностью. Не успел остановиться винт, как наших детей попросили занять места на борту вертолета. Там у них отобрали все, что было сочтено лишним: перстни, цепочки, жевательную резинку, сигареты, медикаменты, даже носовые платки. Молодые люди безропотно подчинились. Из личных вещей им оставили только то, во что они были одеты. Прежде чем захлопнулась дверца, Джерг успел крикнуть:
– Через два месяца встречаемся вновь, на этом самом месте. Будет большой праздник.
Я стоял среди людей, прощально машущих руками, и, как все они, не мог удержаться от слез. Кто-то предложил помолиться. Я немного замешкался, глядя, как люди заходят в палатку, а затем выбросил свастику Фреда вместе с лекарствами в бочку для мусора.
Служащий водно-спортивной фирмы отвез меня в Моаб, где я снял номер в гостинице. Четыре дня я бесцельно шатался по городу, а потом улетел в Лондон. Еще через четыре дня я был уже в Вене. Национальный парк придется повидать в следующий раз, когда мучения Фреда будут позади.
За день до отлета в Моаб я позвонил отцу и рассказал о наших планах. И лишь к концу разговора решился сообщить о моем переезде в Вену. Поначалу он как бы даже не понял меня. А потом сказал:
– Через год, если не раньше, ты будешь сыт венцами по горло.
Вскоре оправдались мои худшие ожидания. В первое же утро, когда я, вернувшись в Лондон, еще не успел распаковать вещи, отец позвонил мне, чтобы пригласить на ужин. Вероятно, родители всю ночь толковали о моем будущем. Я сказал, что из трех вечеров, пока я в Лондоне, у меня ни одного свободного. Вместе с тем мне хотелось перед отъездом повидать родителей. И я согласился зайти к ним на ланч. Мать приготовила мне обжаренные хлебцы с пригвожденной палочкой острой колбасой – мое любимое лакомство со времен детства. Отец позаботился О напитках и даже переусердствовал в этом. Во время застолья он несколько раз отлучался, семеня короткими скользящими шагами в свою библиотеку. У него был коленный артроз, износились суставы, и его один раз, правда без особого результата, уже прооперировали. Мать спросила, как дела у Фреда. Но что я мог знать об этом? Бокал с водой она держала обеими руками. Кожа была усеяна старческими пигментными пятнами. Потом мать осведомилась, где именно я собираюсь жить в Вене. Я думал, за этим последует замечание о том, что как раз в Вену-то мне бы лучше не ехать. Но она посетовала на то, как беспокоит ее мысль о моем расставании с Би-би-си и переходе на работу на частное телевидение. Тем самым я поставлю крест на карьере политического репортера и, чего доброго, опущусь до отдела рекламы.
Мои родители смотрели кабельное телевидение, но бойкотировали ЕТВ, равно как и Си-эн-эн. Мать терпеть не могла рекламу. Как только начинали крутить ролик, она моментально выключала телевизор. Она была единственным человеком, от которого я услышал критический отзыв о репортаже из Локерби: «Зачем со всеми подробностями выставлять напоказ трупы? Вовсе даже ни к чему».
Отец сходил на кухню за кофе. Дрожащей рукой он наполнил мою чашку. Затем сел и сказал:
– Кофе-то венский. «Майнль». Бак Дахингер, художник, ты его знаешь, из Гмундена привез.
Я пил кофе и поедал восхитительные пирожки со сливовым джемом, испеченные моей матерью.
– Ты их по-прежнему любишь? – спросила она. – В Вене этого предостаточно.
– Вы должны в скором времени приехать ко мне.
Мать проникновенно взглянула на меня и закивала, а отец, кажется, был не в восторге от этой мысли. Он перевел разговор на другую тему.
– ЕТВ отбило у Си-эн-эн более тридцати процентов британских телезрителей. Что ж. Пусть уж лучше Европа сама вещает свои новости.
Мать рассмеялась и шепнула мне, словно выдавая чужую тайну:
– Сегодня он смотрел ЕТВ.
Отец снова исчез за дверью библиотеки, а когда вернулся, стало ясно, зачем он отлучался. В руке у него был лист бумаги с написанным от руки венским адресом: «3-й район. Разумовскийгассе, 16 (или 26?)». Он уже не помнил номера дома. Внизу была приписка: «Кафе „Цартль". На углу Разумовскийгассе?» Название поперечной улицы он запамятовал. Далее перечислялись портной на Геологенгассе, булочная на Ландштрассерском шоссе, ресторан на Лёвенгассе и указывался адрес какой-то женщины, проживавшей на Зальмгассе.
– Можешь сразу выбросить этот листочек, твоя воля. Но если вдруг захочется полюбопытствовать и нечего будет делать, попробуй узнать, на месте ли они. Все это было неподалеку от моего венского дома.
– Ландштрассерское шоссе? Ты ничего не путаешь?
– Так мне запомнилось. Район называется Ландштрассе.
Я пообещал наведаться по этим адресам.
– Нет, – энергично возразил он. – Только в том случае, если у тебя не будет других дел. Женщина наверняка уже там не живет. Но, может, остались родственники. Мне было бы интересно узнать, что с ней и как. Если она вообще еще жива.
– Она была твоей подругой?
– Это длинная история. Расскажу, когда навестишь нас в следующий раз. Извини, я забыл принести тебе пепельницу.
Но я и так уже засиделся. Провожая меня до дверей, отец сказал:
– Портной – просто первоклассный. Если он еще при деле, закажи ему костюм.