- Значит, утверждаете, что убийца - добрейший малый?! - наседал Пугашкин, исполненный глубокого сарказма. - И кого он там не обидит?!
- Мухи. - Гаврила Степанович заскучал.
- Так и зафиксируем. - Но вместо того чтобы «фиксировать», следователь забарабанил пальцами по клеенке. - Или сначала обменяемся впечатлениями? Я лично вижу перед собой матерого садиста и уголовника!
- Давай обменяемся, - невозмутимо согласился Обрубков. - Теперь я буду видеть в нем уголовника, а ты - безобидного пацана, которого тебе, раззяве, подсунули.
Щека Пугашкина дернулась, будто от невидимой затрещины.
- Я фоторобот составил, - разрядил обстановку фотограф Василий, предъявляя нам рисунок, изображенный в блокноте.
Никогда бы я не подумал, что простым карандашом можно так усложнить поимку преступника. На листе бумаги был набросок то ли Франкенштейна, то ли Джека-Потрошителя. Словом, типа, способного без посторонней помощи вырезать весь поселок по домашнюю скотину включительно.
- Обратный ход, - порадовал Василий присутствующих своей методикой. - Ломброзо по внешности уточнял злодея, а я по картине злодеяния уточняю внешность.
Обрубков сходил в свою комнату и вынес черно-белый фотоснимок худенького белобрысого юноши с большой родинкой на переносице. Юноша обнимал за шею Хасана. Свирепый пес сидел смирно, высунув от удовольствия язык. Юноша был одет в простые широкие портки и майку, обнажавшую его худые ключицы.
- Никеша. - Егерь передал снимок Пугашкину. Тот крякнул и убрал фото в планшет.
- Поехали! - распорядился он, поднимая свою команду. - Вода в радиаторе померзнет. Еще к родственникам жертвы надо завернуть.
После отбытия следственной бригады мы с Гаврилой Степановичем принялись за чай. Обрубков был сосредоточен и долго отмалчивался, прихлебывая кипяток из блюдца.
- За этим вепрем, Сережа, я четверть века иду, - произнес он вдруг. - Не обычный это кабан, хочешь - верь, хочешь - нет. В нем свинца и дроби с пуд, не меньше. Нашего брата он люто ненавидит, но остерегается тех, кто с оружием.
- Да. - Я усмехнулся. - Меня уже Анастасия Андреевна известила. Рекомендацию дала непременно ружьем обзавестись.
- Настя? - Егерь глянул на меня проницательно. - Ты, как я замечаю, снисходительно говоришь о ней. Напрасно. Ты бы лучше…
Осекшись, он задымил папиросой.
- Что бы я лучше? - Я откинулся на спинку стула.
- В кино ее пригласил, - сказал Обрубков определенно не то, что собирался. - Деревенские наши кавалеры похабенью да подсолнухами ее радуют. Ну, и песни еще орать. Слышишь? Мальчонка погиб, а они - горланят!
Через приоткрытую форточку до нас докатились отдаленные вопли в гармоническом сопровождении. Жизнь в притихших Пустырях к полудню взяла свое. Кто-то, во всяком случае, боролся с траурными настроениями дерзко и разухабисто. «И в дуновении чумы…» - только я подумал это, а уж Гаврила Степанович решительно поднялся.
- Идем-ка! - Сунув в карман галифе невесть откуда извлеченную ракетницу, он сорвал с гвоздя тулуп и выскочил за дверь.
Облачившись в телогрейку, я бросился его догонять.
Удалая песня, бравшая начало где-то в верхних Пустырях, текла в нашу сторону, пока на краю оврага не выросли сами ее исполнители. Оба они были в танкистских шлемах, а Тимоха еще растягивал на груди гармонь. Издали гармонь смахивала на пишущую машинку, перелицованную в музыкальный инструмент.
- В этот день решили самураи перейти границу у реки! - грянул сводный хор, маршируя к мостику.
У реки, на границе между верхними и нижними Пустырями, их встретили мы с Гаврилой Степановичем. Я остался чуть сзади, готовый поддержать старика всеми средствами. Егерь взвел ракетницу и прицелился в малиновые мехи.
- Полковник! Отодвинься, полковник! Задавлю, как тэ-пятьдесят-четыре! - Вместе с портвейном Тимоха набрался мужества. - Стрелять, что ль, будешь?! А, Степаныч?!
- Обязательно, - подтвердил Обрубков его предположение. - Ты меня, Тимофей, знаешь. Я не смажу.
- Посадят, - предупредил старший из братьев, Семен, раскачиваясь, будто маятник в футляре перевернутых настенных часов.
- Война все спишет, - холодно возразил Обрубков.
Танкисты переглянулись и провели короткое оперативное совещание.
- Сегодня ж праздник, Степаныч! - пустился Тимофей на мирные переговоры. - Натаха блинов напекла! День же рождения Моцарта!
Семен вдруг бухнулся в сугроб на колени.
- Господь Вседержитель! - возопил он, раскинув руки. - Иже еси на небеси! Ниспошли ты нам, Господи!
- Охренел, брательник?! - Озадаченный Тимоха поднял брата за шкирку на ноги. - Пошли «Агдама» примем!
- Нет! - взревел Семен, вырываясь. - Не «Агдама», а бой мы примем! Я чистую рубаху надел!
- Да остынь ты, сержант! - взялся увещевать брата Тимофей, кураж которого выветривался вместе с алкоголем. - Глянь, какая дура у него! А мы только обрез прихватили!
Он бросил на снег свою гармонь и вытянул из-за пазухи обрез, дабы Семен уяснил всю безнадежность их положения.
- Стреляй! - Ребров-старший распахнул на груди полушубок. - Стреляй, подлюка, в механика-водителя третьего класса! Я Злату Прагу взял и тебя возьму! У меня белочехи в руинах дымились, и ты задымишься, выблядок! Ты моим лычкам давно завидуешь!