На кухне Татьяна Петровна и Люся мыли рыбу. Павел взглянул на огромный таз, наполненный доверху, и удивленно покачал головой.
— Ты что? — спросил капитан. — Много? Расхотел чистить?
— Нет. Не расхотел.
— Так что же?
Павел смутился:
— Тут треска, зубатка и окунь. Как это?..
— Что «как»?
— Морская рыба, не озерная.
Прокофий Ильич набил, не торопясь, трубочку, сказал весело:
— Славно видишь. Хвалю.
И пояснил:
— Ничего не поймал начальник флота, видать. А уху обещал. Пришлось, полагаю, на море ехать. К знакомому рыбачку.
Все в кухне рассмеялись.
— Чего ехидничаете? — спросил Мирцхулава, появляясь вместе с Чикиным на кухне. — Над кормильцем смеетесь?
— Купил?
— Купил. А то откуда?
— Ну, не горюй: все неудачники там удят.
Сели скоблить рыбу.
Капитан достал из таза зубатку. Желтая с темными пятнами рыба удивительно походила на кошку. Сходство дополняла оскаленная морда с выпученными глазами.
Абатурин предпочел чистить розоватого морского окуня. Клинообразная рыбина с громадной головой и выставленными, как пики, плавниками, казалась все-таки не такой опасной, как зубатка.
Треска выглядела в сравнении со своими морскими собратьями совершенно миролюбиво. Ее было много и в воду решили спустить только печень.
— Вот до чего ты дошел, Ираклий, — почти всерьез заметил Прокофий Ильич. — Уха из трески и зубатки.
— Зато много, — усмехнулся начальник флота, засучивая рукава и садясь рядом с Татьяной Петровной. — Ты, помнится, не ревнив, Прокофий.
— Нет.
— Тогда я ни на шаг от Тани.
— Ты, кажется, опять сбежал от жены?
— Почему «сбежал»? Мужу и жене надо расставаться на время. После разлуки они милей друг другу. По себе знаю.
Он ястребом посмотрел на Татьяну Петровну и заключил:
— Кроме того, я люблю Таню.
— Не наговаривайте на себя, Ираклий Григорьевич, — рассмеялась Татьяна Петровна, и румянец удовольствия закрасил ее щеки.
— Ничего не наговариваю, — подергал себя за усы Мирцхулава. — Как только наступит полярная ночь, я прискачу на коне и украду тебя, Таня. Я же — грузин.
— Кради, кради, — весело ухмыльнулся Прокофий Ильич. — Осчастливь, пожалуйста.
Павел и Люся в продолжение всего разговора старших молча переглядывались, чувствуя непонятное смущение и непонятную радость.
Поскоблив рыбу, Прокофий Ильич поднялся:
— Теперь можно выкурить трубочку. Мужчины — в столовую! Петька может остаться.
Мирцхулава покачал головой.
— Ты что, Ираклий?
— Я — при Тане. До конца. Но чтоб тебя все-таки не точила ревность, Чикин тоже будет здесь. Не возражаешь, Федя?
— Мне все равно, — отозвался Чикин. — Я — человек подневольный. Прикажут есть — буду есть, прикажут пить — буду пить.
И он лихо тряхнул рыжим чубом.
Прокофий Ильич, взяв Павла под руку, вышел в коридор. Оттуда он крикнул начальнику флота:
— Люди, которые не умеют ловить рыбу, должны уметь, по меньшей мере, ее чистить!
Мирцхулава что-то проворчал в ответ, но Павел не разобрал слов.
В столовой они уселись у окна и закурили.
Павел, чуть краснея, спросил:
— А он что, вправду, любит вашу жену?
— Ираклий? Нет. Это он так, пар в котлах поднимает. Чтоб плавалось веселей… Впрочем, чужая жена всегда девушкой кажется…
Павел, как это ни странно, теперь почти не чувствовал стеснения. С Прокофием Ильичом дышалось легко и просто, будто они товарищи и на равной ноге. «Отчего это?» — думал Павел и догадывался: так, без причин, не приглашают в гости первого встречного; значит, он, Абатурин, чем-то пришелся по душе Прокофию Ильичу, — может, напомнил ему сына, а может, — понравился просто так — своим видом или характером. И это вызывало, не могло не вызвать ответного уважения и доверия.
Капитан, рассуждая в присутствии молодого и мало известного ему человека о семейных делах, не мялся, подбирая слова, не говорил глубокомысленных «м-да…», ничем не подчеркивал разницы возраста и положения. Все его поведение говорило: «Мы встретились случайно, мы мало знаем друг друга, но мы ведь свои люди, Павел, и можем обо всем толковать открыто».
Абатурин вспомнил: Прокофий Ильич накануне спрашивал, не влюблялся ли Павел? Тогда, отвечая ему, Абатурин чувствовал себя беспомощно и скованно, будто в тугих пеленках. А Павлу страх как хотелось поговорить обо всем этом с капитаном, послушать его.
И он вдруг, неожиданно для себя признался Прокофию Ильичу: