— Ну, вот, — проворчал капитан, поднимаясь со стула. — Ты все не отвыкнешь от фронтовых привычек, Ираклий. Исподтиха торпедируешь.
— Я топал, как слон, — прогудел Мирцхулава. — И Федя кашлял сверх меры. Вы зашептались — слух потеряли. Кто виноват?
— Мы не шептались, — возразил Павел. — Мы — громко.
— Ну, тогда и я, старик, к вашему шалашу. Садись, Федя.
Он вытер расплывшиеся, когда-то сильные руки махровым полотенцем, отнес его на кухню и, вернувшись, спросил:
— О чем слово было? Дела сердечные?
— Они самые.
— Не слушайте Прокофия, — пробасил начальник флота, усаживаясь рядом с товарищем. — Разборчивому жениху достается кривая невеста. Быстро и точно — девиз, годный не только для войны.
И почти всерьез посоветовал:
— А ты жени его на Люське, Прокофий. Пора уж ей замуж.
Абатурин отчетливо видел: между двумя товарищами была та непринужденная, доверительная близость, которую дарит только давняя дружба.
— Я никогда не женю, не мое дело, — отозвался Прокофий Ильич. — Да и не годятся они друг другу.
— Как это?
— Смирные оба. Суженых ждут. Этакое старинное, еще до потопа, ожидание счастья. Так, будто бы.
— Эх, — оживился Мирцхулава и подергал себя за жесткие проволочные усы. — Стать бы мне холостяком, знал бы, на ком жениться!
— Поделись, коли не секрет.
— Не секрет. Мальчишка как жену себе выбирает? Глазами. Надо не так. Сначала ум, потом сердце, потом глаза. Неправильно, да?
— Нет, правильно. Любовь и начинается с глаз. Но в этом ничего ужасного.
— Ничего ужасного по понятиям мальчишки, которому двадцать лет. А мне — шестой десяток, уважаемый. У меня опыт.
— И что он говорит тебе, твой опыт?
— То же, что и тебе. Ищи жену, чтоб была единомышленник… Вы помните, Абатурин, душечку? У Чехова? Зачем такая жена? Это поддакивательство только во вред любви. В конце концов, есть гармония контрастов и есть контрасты гармонии. Но в обоих случаях — гармония. Я выразился ясно?
— Я понимаю вас… — неуверенно откликнулся Павел.
— Ну, хорошо… Как вы сами видите любовь? Выкладывайте, батенька. Аудиа́тур эт а́льтера парс — выслушаем и другую сторону.
— Как?.. Я не знаю, как… — замялся Павел. — Буду любить жену…
— Ну, вот, — повернулся начальник флота к Прокофию Ильичу. — И это любовь? Это, голубчик, пол-любви, а значит — пустой цветок. Пока пустой. Еще не известно, будет ли в нем завязь.
— Что-то мудрено, Ираклий…
— Ничего не мудрено. Любовь — это любить любящего. Одна в двух сердцах. Ты любишь, тебя нет, разве это радость?
Он повернулся к шоферу, спросил, с явным интересом ожидая ответа:
— Слушай, Федя, — как считаешь — что есть любовь?
Чикин погладил обеими руками рыжеватый чуб, сощурился, и кончики его губ поползли вверх.
— Любовь? Она вроде бога.
— Вроде бога? — изумленно спросил Мирцхулава.
— Вроде ангела. Говорят о ней, и молятся ей, а кто ее видел?
— Погоди, погоди… Как же так? Ты вот женат, без любви, что ли?
— Почему? Мы по охоте женились. Помогаем друг другу. И детей мне положено иметь. Не могу ж я без бабы.
— Ясно, — усмехнулся Прокофий Ильич, — инстинкт и веление природы. Чего ты от него хочешь?
— Может, и веление природы, — презрел иронию Чикин. — Зато честно и без тумана. А в тумане, Прокофий Ильич, крушения часто бывают. Пробоины получаются.
— Скажи-ка ты, какой мореход, — с досадой заметил Мирцхулава. — Инстинкт без души и культуры — это одно свинство и больше ничего.
— Вам виднее, — деревянным голосом отозвался Чикин, и по всему было видно, что у него нет никакого желания вступать в пустой разговор. — Пойду к машине. Стартер барахлит.
Разговор расклеился. Начальник флота предложил было спеть, но его не поддержали, и теперь все молчали, испытывая чувство, похожее на неловкость.
— Леший его знает, — огорченно сказал Мирцхулава, будто был виноват в странных воззрениях своего шофера. — Неглупый парень — и на́ тебе!
Обстановку разрядил Петька. Он торжественно вошел в столовую и поднял вверх большой палец.
— Что, сынок?
— Уха — закачаешься, — объяснил Петька. — Ложка стоймя стоит в кастрюле.
Вскоре действительно в столовую вошла Татьяна Петровна, неся на вытянутых руках огромную кастрюлю с ухой.
Поставив ее на стол, она всплеснула руками:
— Боже мой, как надымили! Что вы тут делали, Проша?
— Жгли табак, как ты проницательно заметила, Таня, и рассуждали о любви.
— О чем? — покосилась Татьяна Петровна на дочь, вносившую в комнату тарелки, ложки, рюмки.