— Вы же знаете, как место в жизни детей должны занимать родители? — спросил у моего отца директор. — в ответ он, сидя на том же стуле, что и я, кивнул головой. — Раз уж на то пошло, то какое место занимаете у Элизы Вы, мистер Броер? — Маркс Питерсон присел на стол.
— Мы с женой в разводе, — ответил отец, но директор молчал. — Я затрудняюсь ответить.
— Моя мать была заядлой алкоголичкой и всю жизнь пила, но каким-то чудом у неё получилось любить меня, — улыбнулся, — хотя я никогда этого не ощущал. Но Вы посмотрите на меня, — встал, — разве я алкоголик?
— Нет.
— Не стал, — повертел указательным пальцем, — потому, что отпустил все детские обиды и стал заниматься собой. Но это огромное везение!
— Что?
— Собрать себя по кусочкам, несмотря на все неудачи, понять, почему мама пила, и взять силы двигаться дальше, — присел обратно. — И я желаю Элизе того же.
— Вы не исключаете её? — с небольшой радостью спросил мой отец.
— Мистер Броер, вся наша жизнь — это учение, а вашей дочери стоит начинать с чего-то учиться: она доходит в школу это полугодие, а затем, к сожалению или счастью, покинет нас и, может, поймёт, что школа — это не «потому, что пришлось», а огромный путь длинною в «навсегда».
Я думаю, когда люди говорят, что «это навсегда», то имеют в виду свою жизнь: лет семьдесят или от силы девяноста.
— Но я поговорю с ней, — стал уверять директора мой отец.
— Уже поздно, мистер Броер — Вы опоздали, — прошёлся к своему рабочему стулу, — нужно было начинать лет десять назад, когда она только ступила на порог этой школы.
— Но я хотел прокормить их всех, — закрыл лицо руками. — Где брать время, если его и так мало? — поднял свою покрасневшую голову.
— Вы знаете, — Маркс отвернул голову в сторону, — мой отец всегда твердил мне, что «лошадь убьёт капля никотина, а человека — труд, если он будет вспахивать землю вместо неё». Так вот скажите мне: стоит ли земля, на которой вы пашете, той самой капли никотина?
Пока я стояла в пустом коридоре, ощущение скоротечности времени в прямом и переносном смысле убивало меня. Около часа мне приходилось гулять из одной половины проходного двора в другую, а уборщице — вытирать натоптанные мною следы.
— Элиза, — отец в своём новом костюме вышел из кабинета, весь потный и напряжённый. — Пошли, — приобнял меня за спину.
— Я отчислена? — со страхом спросила я.
— Да, — ответил отец, — но это не беда, — нервно улыбнулся, — у нас ещё вся жизнь впереди: поменяешь сотни школ, колледжей, — мы вышли на улицу.
— Почему ты не ругаешь меня? — с недоумением спросила я, спускаясь по лестнице.
Сейчас же осень переменчива. Вчера шёл дождь, а пару часов назад палило яркое солнце, не нуждающееся даже в моём листике — я не знала, что поменять в этом октябре.
— Меня за всю школьную жизнь вызывали к директору десятки раз, — нервно посмеялся, — а ты провинилась всего раз — и тебя выгоняют. Раз уж на то пошло, то в «такой» школе стоит выгонять половину!
— Он не рассказал тебе того, что произошло? — мы шли к нашей машине по вечернему асфальту, пахнущему сыростью.
— Рассказал, что ты разгромила театральный зал, — открыл для меня дверцу, — но говорил он постоянно расплывчато, — захлопнул, — медленно и слишком нравоучительно, — сел в машину.
Наш директор, Маркс Питерсон, был из тех бедных людей, что любили своё дело и были готовы отдаваться ему до конца жизни, несмотря на погоду, удары в бок и слова в их адрес. Но мне всегда казалось, что такое мужчина, близкий к счастливой старости, за всю свою жизнь должен был наконец получить своё «чудо», но почему-то так и остался в этой полуразрушенной школе.
— А мама? — растерянно спросила я.
— До конца полугодия ей необязательно знать, — мы выехали, — а пока я буду искать тебе новую частную школу, — посмотрел на меня в лобовое. — Давно пора было подумать об этом.
— И Арнольд?
— У него проблемы?
— Мы в одной школе учимся — у нас одни и те же проблемы.
— Посмотрим, — строго ответил отец.
Здесь не было условий — это не задача, а значит и решаться она не будет.
— И куда мы? — обиженно спросила я.
— А ты не знаешь? — вопросом ответил он.