— Здравствуй, Элиза, — теперь не стоявший лицом к окну сказал Маркс Питерс.
— Добрый день, — ответила я, шагая в сторону своего стула.
— Почти вечер, — глянул в окно. — Как планируешь его провести?
— Никак, — с каменным лицом ответила я усаживаясь.
— Совсем? — потянул руку к серванту со стоящими в нём фигурками. — А как же домашние заботы? — стал крутить перед собой снежный шар.
— А, — опомнилась, — точно: почищу зубы.
— Хорошая затея, — присел на стол. — А я, знаешь ли, буду весь вечер работать, копаться в бумагах.
— Здорово, — совсем равнодушно ответила я.
— Здорово, когда есть работа?
— Здорово, когда есть, на что отвлечься от вечных проблем.
— Вы не правы, — звонко поставил шар на стол. — Все постоянно пытаются зарыться в делах, лишь бы не вылезать из этого панциря, а Вы, — тыкнул в меня указательным пальцем, — вовсе замалчиваете всю ту боль, что в Вас, Элиза, сидит.
— А ваша проблема в том, что Вы лезете в чужие головы, мистер Питерс, в чём я не нуждаюсь, — недовольно скрестив руки, крикнула я.
— Разве я говорю что-то неочевидное? — с сожаления посмотрел на меня. — Мне кажется, я узнал о том, что у Вас произошло одним из первых, а затем постоянно думал о Вашей ситуации.
— И что надумали?
— Может, вам и не знакомо такое понятие, как любимое дело, — чуть задумался, — но я переживал то чувство, что ощущаете Вы: двадцать лет назад я потерял дочь, неродную сестру Леви, а затем и отца, тогда директора этой школы.
— Предлагаете мне сесть на ваше место? — неловко посмеялась я.
— Предлагаю жить дальше! — встал. — Оглянись вокруг: жизнь вне собственных рамок существует, — схватил шар и стал трясти его. — Может, этот искусственный снег так и останется до конца своих дней в этом стекле, но зато какой он красивый, когда его поднимать с этой земли.
Может, Маркс Питер был прав. Нам свойственно терять, но также и приобретать, а вся наша жизнь, как эта фигурка: стоит растрясти, как она становится необычайно прекрасной.
— Я не понимаю, зачем Вы мне этого говорите.
— Нам свойственно терять, Элиза! Просто что-то мы способны удерживать, а что-то — нет.
— Но Вы сами не хотите, чтобы я продолжала учёбу, — обиженно проговорила я.
— Всё правильно, Вы и не представляете, каково это «выходить за собственные рамки», Элиза.
— Я не могу так.
— Встаньте уже, — потянул меня за руку. — Так же всегда вставайте и идите, перебарывая себя!
Тогда мне посчастливилось посмотреть на директора совсем близко, что не удавалось, как мне кажется, почти всем: серые строгие глаза, длинный нос и умный лоб со складочками — теперь он походил на какого-то солнечного зайчика.
— Но я не понимаю.
— Что?
— Как бороться с кончиной близкого?
— Тогда, когда сел на место отца, я сказал себе: «Удивительно, но любовь способна убивать боль». И Вы, Элиза, должны понять, что за всей этой ненавистной Вам школой стоит что-то больше, чем лишнее напоминание о прошлом, — взял мою руку. — Иди дальше: школа тебя отпускает, — положил в неё снежный шар.
— Спасибо, — стала рассматривать его, держа в дрожащих руках. — А Вы чаще спрашивайте своего сына о фото, которые он делает на свой полароид, — положила очки Леви, что долго носила у себя в кармане, в обмен на фигурку.
— Можешь идти, — отвернулся от меня к окну и стал держать пальцами, как мне показалось, переносицу носа.
— Счастливого Рождества, мистер Питерс, — обернувшись, сказала я.
— Простого счастья Вам, Элиза, — слезливо ответил он, глядя на падающие вниз снежинки.
Мне было страшно смотреть вперёд потому, что его незнание наводило меня на мысль, что будущего у меня вовсе нет. Это терзающее чувства неопределённости, когда ты только гадаешь, что будет дальше, и думаешь над тем, чему стоит посвятить жизнь, сопутствовало меня всю дорогу, пока шла от школы, в которой ещё лежат мои вещи, до дома, в котором меня наконец ждут. Как вдруг я нащупала кленовый лист в куртке — моё карманное завянувшее солнце, а затем и ту самую фигурку, что давал мне папа Вильгельма и про которую я давно забыла.
— Карлинген, — звонко произнесла я, выпустив пар в морозный воздух.
Ничто не должно быть незначительным маленьким якорем на пути к значимой мечте
Карлинген убивал всех и всё: собак, кошек, человеческую натуру, харизму и мечты. Таков он был, город, наполненный легендами и разбивающий людей в пух и прах.