Увидел, как легко это происходит.
А больше ничего отец не совершил. Он вообще был тихий. Еще молодым, когда церковь разоряли, он к батюшке подступил и пожарным багром слегка пихнул в брюхо. Мол, помогай, борода. И в зубы двинул для аргумента. Батюшка сначала привередничал, а потом вдруг покорился и, отплевываясь красным, будто брусничных пирогов наелся, схватил багор и стал тыкать в росписи, дырявить разукрашенную штукатурку. Вскочив на алтарь, он вонзал острие в иконы и драл их крюком. Он опрокинул канун с остатками свечей и оборвал лампады. Он шуровал с такой отчаянной яростью, так страшно бранился, что вызвал у активистов оторопь и даже испуг, и тогда принудитель его не без труда багор отобрал. С открытой брезгливостью к погромщику и с затаенной к себе. Батюшку вскоре навсегда увезли компетентные товарищи, а будущий отец Сулика после того раза утих. В партию вступать не стал, хоть и выдвигали, увлекся чтением и женился.
Его не оскорбляло, что остановившийся у них на постой германский офицер-фотолюбитель к Катерине благоволит. Танцевать зовет под патефон и без всякого пренебрежения славянский стан обнимает.
На карточках, найденных годом позже в ранце этого самого, к тому времени уже бездыханного, фотографа, есть и ее изображения. Босая, недоверчивый взгляд из-под косынки. Запечатлена за подобающим занятием – ворошит сено.
Болтали про них, а про кого не болтают.
А может, и не зря болтали.
У Катерины даже бумажка, припечатанная страшным круговым крестом, одну ночь хранилась. Фотолюбитель оформил дарственную, вручил Ягодку ей и потомкам. И рукой повел, будто всю Россию отписал.
Наутро Катерина бумажку сожгла.
Вступление освободительного войска осуществилось не только без боя, но и вообще без какого-либо присутствия противника. Большей частью сжатые, поля кое-где еще колосились, хвоя зеленела, пыльная листва сначала пожухла, потом стала опадать. Солнце не светило ярче, погода не бунтовала.
Ягодка одинаково отдавалась каждому новому, не делая различия между пьющими ее воду, мнущими ее траву, оставляющими следы в ее пыли.
Въедливые оперативники, напротив, оказались настроены не столь философически и сразу принялись вычесывать изменников. Соседи в своей народной массе помалкивали, но кто-то выдал.
Четырнадцать заяв, круглыми женскими буковками писанных, следователь принял.
Это на семнадцать дворов.
Один сожженный партизанский, в другом безымянная слепая бабушка, в третьем старостино семейство.
Двое светлых юношей в синих фуражках пришли, когда Суликов папаша валенки подшивал.
Только ремень велели скинуть.
И похромал тихий староста, будущий Верин дед, на далекие лесозаготовки.
Скоро маленькая Раечка померла от того же, от чего половина шестой армии фельдмаршала Паулюса.
Дизентерия.
Голодали сильно.
Братья Катерины, ступив на боевой путь в самом начале, дошли по нему аж до Валгаллы, которую, небось, у немчуры и оттяпали.
Соседи стали мать с сыном дразнить фашистами. Сулик начал киснуть, замкнулся, сжег дареный фотолюбителем противогаз, фляжку бросил в реку, но она не утонула, а поплыла, как не тонуло, выныривало его одиночество, как не тонула тяга к порядку и разноцветным проводам.
Будучи мальчиком отверженным, он в редкие минуты деревенского досуга бродил по разгромленным, пахнущим медикаментами помещениям церкви-госпиталя, неподалеку от которой, рядом со старым кладбищем, из земли выступали холмики умерших от ран. Сначала в них были натыканы аккуратные крестики, но их пожгли. И остались одни холмики, которые быстро зарастали.
Скоро пошел слух, что в гробах сокровища.
И стар и млад принялись холмики потрошить и косточки просеивать.
И нашли.
Сашка перстенек содрал вместе с ошметками и на внутренней стороне надпись разобрал – Edvin und Linda.
В райцентре сказали «серебро» и три буханки дали.
Сергевна сапоги почти неношеные с подгнивших конечностей стащила.
А Колька нашел наградной кортик, которым пощекотал Олежку.
Не до смерти, конечно.
Сулика отгоняли, кидали комьями. Ему доставались только объедки этого археологического пиршества – без всякой надежды он осматривал гробы уже вскрытые.
Однажды внимание привлек разъехавшийся, недоукомплектованный скелет. Из четырех положенных конечностей он имел лишь одну – левую руку.
Пнув со злости, от скуки и просто забавы ради эти жалкие останки, Сулик увидел в серой трухе лицевых тканей блеск.
И упал коршуном.
Не тронутый санитаром, по невероятной случайности пропущенный односельчанами, пасть мертвеца озарял золотой, задний нижний зуб, именуемый дантистами моляр.