Местные не брехали. Норгрим чувствовал себя так, словно стал жертвой морового поветрия. Его трусило, бросало то в жар, то в холод, желудок рвали на части спазмы, во рту было солоно, чувствовался привкус железа. Пот пропитал чистую белую рубаху, расшитую подсолнухами, позаимствованную из сундука все того же старосты. Пламя гигантского костра взвивалось, раззадориваемое ветром, сыпало искрами. Сочный, жирный дым валил в небо белым столбом. Ритуал походил на дурной сон, но, сколько ни щипай себя, не проснешься.
Впрочем, таинство почти закончилось. Костры поменьше прогорели, оставив после себя лишь угли. Такки и Ахель жгли в них благовония, бросали в огонь ракитник, сухие литься лопуха и можжевеловые ягоды.
– Мало жара, – то и дело приговаривала девушка. – Нужно чтобы волосы на руках опаляло! Тащите хворост к главному костру! Больше вязанок! Масла и жира не жалейте, за все уже уплачено!
Раз за разом Норгрима обдавало раскаленным ветром. Кожа болела, зудела, но, как ни удивительно, монах чувствовал себя чистым. Будто из купальни вышел, смыв не только корку из пота и пыли, но и еще что-то незримое.
Его обволакивал дым, в котором смешались десятки запахов. История ритуала была окутана тайной и размыта прошедшими веками, но в нем явно чувствовалось желание избавиться от сырости и мрака подземелий, в которых жили люди Второй Эпохи. Архивариусы рассказали бы больше, но сейчас Норгрима волновал лишь огонь и глиф, зажатый в ладонях.
Это не походило ни на одно церковное служение – изысканное, красивое, сопровождаемое хоровыми пениями. Больше на шабаш. Но ощущения, после того, как отошел от костра, выпил чарку ритуального вина и обтерся влажным полотенцем, были примерно такими же, как на дне пострига в монахи.
– Глиф сейчас горяч, – шептала Такки, набрасывая на обнаженные плечи Норгрима плащ, – но жара ты не чувствуешь. Значит, ритуал прошел как надо.
Тем временем Ахель привел Esys’abeld. Девушка сторонилась языков пламени, недоуменно озиралась и всем видом выражала недовольство. Оно и понятно, после таких событий ей поскорее хотелось завалиться спать, а не наблюдать за непонятным действом. В ее-то мире, вероятно, и вовсе нет ничего подобного…
– Ты взвалил на себя тяжкую ношу, – с театральными интонациями проговорил Ахель, – на этом пути не будет счастья и славы. Жалею тебя, Проклятый Монах.
– Жалею тебя, Проклятый Монах, – повторила Такки и поцеловала Норгрима в щеку.
– Esys’abeld, – проговорил Ахель, – этот человек заслуживает жалости, как никто другой в Айервее. И раз уж всем нам посчастливилось увидеть тебя здесь… не окажешь ли честь?
– Жалею тебя, Проклятый Монах, – Соня по-дружески хлопнула Норгрима по плечу. – Надеюсь, ты-то не станешь лезть в подземные города?
Глиф в руках монаха на мгновение потеплел и снова стал холодным.
Примерно в этот же момент Такки заметила кого-то в толпе. Ее крик был полон злости, досады. Если бы ругань могла по-настоящему ранить, то от Рода по прозвищу Ловкач не осталось бы даже мокрого места.
Ахель звонко хлопнул себя по лбу и, отвернувшись, пошел прочь от костра, сыпля проклятиями на все стороны.
– А что случилось? – удивленно спросила Соня.
– Не знаю, – Норгрим покачал головой.
Такки хотела было что-то сказать, но тоже махнула рукой и ринулась сквозь толпу к Роду.