Оказавшись рядом с сыновьями, горец что-то вполголоса им сказал, махнул рукой, один из молодчиков рванул было в мою сторону, но тут же остановился. Потом все трое они подошли к повозке, самый рослый из сыновей встал на подножку, откинул полог, помог отцу и брату забраться внутрь, крепко затянулся и, бросив окурок в пожухлую траву за дорогой, скрылся под навесом. Тяжелая ткань тента беспокойно заколыхалась и вскоре замерла.
Я, удовлетворенный, сдвинул предохранитель, положил винтовку на плечо и, стараясь не обращать внимание на тревожное чувство, зарождавшееся где-то под ложечкой, направился к дежурке, где старик Прохор готовил ужин для следующей смены.
Свет от зажженной лампы, льющийся из маленького, закопченного окошка, ложился мутным пятном на мерзлую, изъезженную повозками и лошадьми землю. На улице стояла поздняя осень. Холода только начинались, но снег ещё не выпал. Хотелось напиться и завалиться спать, а лучше удавиться.
* * * * *
– Чего там стряслось? – поинтересовался Прохор, когда я показался в дверях. – Опять черти лезут?
– Если бы, – сказал я, ставя винтовку в угол избы и подходя к скамейке у окна. – Люди с гор приехали. Жена с дочкой у одного ранены. Опять, похоже, твари постарались. До утра вряд ли дотянут.
Прохор печально покачал головой. Я снял шапку и взъерошил волосы. Не мешало бы наверно помыться. Неделю без бани, кости от грязи ломит. А все из-за этих мер предосторожностей – нет времени ни пожрать нормально, ни помыться.
Я уселся и вытянул ноги.
Значительную часть избы занимал большой дубовый стол. На нем расположились кувшин с родниковой водой, нарезанная буханка хлеба и миска с какой-то похлёбкой, подозрительно смахивающей на суп из крапивы. Я склонился над кастрюлей и понюхал. Пахнуло травой и летним зноем. Живот вопрошающе заурчал.
Идя на поводу у голода, я взял хлеб, разломил пополам, обмакнул кусок в похлёбку и отправил в рот. Надо отдать должное – похлёбка у Прохора вышла отменной. На душе чуток повеселело.
Прохор в это время стоял ко мне спиной и возился на полках.
Старик в последние дни заметно исхудал. Ходил смурной, почти не разговаривал, еле конечностями шевелил – то и гляди, помрет старикашка
За те десять лет, что я провёл в лагере, Прохор всегда казался мне мужиком веселым и неунывающим. Вряд ли можно было встретить в этих местах человека более жизнерадостного, чем он (а ведь я слыл в лагере отвязным весельчаком). А тут вдруг в нем такая резкая перемена. Хотя, кажется, я знал причину.
Придерживая подбородком стопку тарелок, Прохор поставил посуду на стол, подошёл к шкафу, достал из него самую большую кружку, хорошенько ополоснул, налил кипяток из чайника и протянул мне.
– Что не говори, – подытожил он печально, – а не повезло этим беднягам.
– Нам всем тут не повезло, если ты не заметил, – ответил я, принимая кружку озябшими руками.
Прохор пожал плечами.
– Может оно и так, да только у тебя, Вереск, хоть семьи нет. Тебе трудно понять. А у него жена и дочь при смерти. Какого думаешь ему глядеть на них в таким состоянии, а? – Он выдержал некоторую паузу. – То-то же – ничего ты не понимаешь.
Я отпил из кружки и поморщился. Чай был горячий и крепкий – Прохор опять не пожалел заварки, навалил, пожалуй, ложек семь в чайник, не меньше. Впрочем, за это его и любили в лагере – старик никогда не жадничал.
Я поставил чай на стол.
– Учить что ли меня вздумал, старый? – сказал я, берясь за новый кусок хлеба.
Прохор усмехнулся и постучал пальцем по виску:
– А что толку? Если ум в башке не уродился, то одними нравоучениями его туда не загнать. Время только зря тратить.
– Ну да, – согласился я. – И то верно.
Прохор, вздыхая, сел напротив меня. Сморщенные руки его оказались на столешницу и принялись теребить концы тряпки.
Видно было, что старик мнется, слова подбирает. Я уже понял, чем мне это грозит, и, откинувшись на спинку скамьи, стал ждать.
– Три дня значит, да? – начал наконец Прохор, искоса посматривая на меня. – Что дальше думаешь делать?
Это он о моем увольнении. Я пожал плечами и отпил из кружки. Снова взял хлеб, обмакнул и прожевал.
– Пока еще не решил, – признался честно. – Может быть в бродяги подамся. Похожу, поброжу, мир этот посмотрю, да себя покажу. Чем плохо?
– Ну-ну, – покачал головой старик. – Скажи ещё в благодетели подашься, после всего что вы тут, умники, учинили.