К концу подходил первый день их навигации. Такой длинный, что Стрежнев устал от него, как от целой навигации.
— Ну, вроде отмаялись, — сказал Семен, спускаясь в кубрик, — обезлюдело. Завтра надо заправляться, масло кончается.
Стрежнев не пошевельнулся, не поднял головы. Семен пригляделся к нему:
— Да ты это... не думай. Отплаваем.
— Собирайся помаленьку да езжай завтра, — сказал Стрежнев.
— Вот переночуем, увидим... Давайте ужинать. Мишк! Растопляй печку.
Мишка спустился к ним из рубки, оглядел кубрик.
— Дров нету.
— На берегу поищи, — сказал Семен. — Вон топор возьми.
Стрежнев будто очнулся, глянул на топор в уголке.
— Федоров... топор-то.
Мишка ушел. А они сидели молча. В кубрике становилось сумеречно, долгий праздничный день отыгрался, заглядывала в иллюминаторы ночь. Однако Семен не включал света.
— Чалка хорошо заделана? — спросил будто издалека Стрежнев. — Где стоим? Не унесет?..
— Под церковью, за мостки спрятался — не прибойно.
Стрежнев вздохнул. Хотелось ему есть и спать. Больше ничего не хотелось. Только что-то вроде было недоделано. И он вспомнил.
— Рули будем размораживать? — спросил он Семена, хотя и этого ему не хотелось, но надо было хоть заикнуться для порядка.
— Давай... — ответил Семен.
Стрежнев подал деньги. Семен поискал свои и ушел.
Когда Мишка вернулся с дровами, он увидел, что Стрежнев сидя спит.
Осторожно, не стукая, Мишка затопил печку. Затем он сходил с чайником и набрал из ключа под горой воды. Потом еще раз сходил с ведром и поставил на плиту вариться в кастрюле картошку.
Стрежнев проснулся скоро. В кубрике было светло, чисто прибрано. От печки тянуло теплом, и дрова в ней стреляли, позванивала на кастрюле крышка. Хорошо пахло разогретой сохнущей краской и дразнило нюх теплым картофельным варевом.
Семен налил по полстакана. Мишка поставил на стол рядом с хлебом картошку. Сидели, глядели на капитана.
Стрежнев снял наконец шапку, встал и, не поднимая глаз, сказал сам себе:
— Ну, прости, Федюшка. Обидели и не выпили напоследок. Тихой тебе стоянки...
Он подумал еще и стал пить, медленно, долго. Семен тоже изготовился, тоже сказал:
— Да-а... Вот тебе и студенты...
Стрежнев дернулся, пролил по небритому подбородку вино, хлопнул о фанеру стола стаканом:
— Перестань!..
И замигал, стал усиленно нюхать хлеб.
— Ни-че-го... — сказал он после долгой тишины, как бы успокаивая и себя и всех. — Ладно...
Мишка неожиданно вскочил:
— Ведь конверт из конторы! Забыл, в чемодане.
Одним духом он сбегал в рубку, притащил оттуда чемодан. Достал и подал Стрежневу запечатанный конверт.
Стрежнев разрывал его вилкой без волнения, безо всяких дум. Ему казалось, что теперь его уже ничем не удивишь — не огорчишь, не обрадуешь, что ни напиши...
Он развернул сложенную вчетверо бумагу. На ней был напечатан приказ по транспортно-ремонтному участку. Пропустив заголовок, читал глазами:
«...за успешное проведение зимнего ремонта на катере Д-9 в короткий срок и в трудных условиях премировать команду катера денежной премией:
1. Капитана катера Д-9 Стрежнева Н. Н. — пятьюдесятью рублями;
2. Механика, пом. капитана Маслова С. А. — пятьюдесятью рублями.
Приказ довести до сведения всего плавсостава.
Начальник — Чижов».
Семен внимательно следил за Стрежневым. Мишка, потупясь, глядел в сторону. Он думал, что приказ этот о его назначении на катер, и переживал последние неловкие минуты новичка.
Когда Стрежнев дочитал приказ, рука его дрогнула, и он поспешно встал, сунул бумагу под нос Семену.
— На!.. На закуску.
А сам тут же скорее пошел на палубу, в темноту, чтоб никто не видел его лица.
«Вот что делает!.. Да за что деньги-то? Будто не знает... Все знает! И тогда знал, только виду не показывал... Да как не за что? Есть за что! Всю весну маялись. Или задабривает? А теперь будет просить, чтобы остался на катере. Так, а замену прислал! А может, специально прислал такого? Последний раз досадить. Но ведь больше-то и некого! Ну и ну!.. Как ведь окрутил-то! Из молодых, а ранний... А может, он ничего и не подстраивал мне? Сам я все выдумал?..»
Эта догадка и обрадовала Стрежнева, и вызвала у него горечь, обиду на самого себя. Он переступил с ноги на ногу, все думая и глядя в темноту.
Но ничего ему не было видно — ни реки, ни берегов. Створы и бакены еще не горели. Только далеко, в Сосновке, празднично помигивали белые мелкие огоньки электричества — будто иголкой потыкали по черной бумаге.
Однако и в темноте чуял Стрежнев большую уверенную жизнь реки. Унжа шевелилась, вздыхала. По ней еще несло всякий весенний хлам: на средине шуршало, всплескивало — тащило из какой-то заводи запоздалый лед.