Вокруг поляны никого не было: ни лис, ни куниц — и тетерева пели на полной свободе. Туман и влажный воздух глушил их голоса, но лес вторил им многократным эхом, и казалось, рокотала вся округа, поэтому невозможно было понять, где есть сами певцы. Видимо, это и надо было тетеревам. Поздно начав, они токовали почти до полдня, наверстывая упущенное с ночи.
В этот день Княжев рано увел бригаду завтракать, рано был обед, и совсем рано, еще засветло, пришли ужинать. Сегодня так много скатали штабелей, что Мишка подумал: «Не грех и пораньше кончить».
Но после ужина, не дав мужикам перекурить, Княжев вновь направился к реке, будто не мог уже без нее. И бригада безропотно, но, видно было, и без охоты потянулась за ним.
Это была уже четвертая «залога», как говорил Сорокин. Катали до самой ночи, безо всяких перекуров. Мало говорили, почти никто не шутил. Работали медленно, и Княжев не торопил, сам ходил по штабелю уже пошатываясь и часто отходил в сторону, чтобы отдышаться.
— Вздохни, Мишка, — пригласил он однажды по-свойски. И Мишка встал рядом с ним, но все катали, и было неловко. А общей команды Княжев не давал. Но люди все чаще останавливались сами и молча глядели на реку. Казалось, они постепенно каменели к ночи, наливаясь какой-то тяжестью, как и сам лес.
Уже заметно холодало, знобящей сыростью потянуло из лесных глубин, не слышалось никаких птичьих голосов. Один по одному сплавщики останавливались и замирали, наваливаясь телами на воткнутые багры. Но даже и так едва стояли на ногах.
— Ну, спать, видно, — сказал Княжев. — Жаль, ночи темные, не поработаешь. При такой воде грех отлеживаться, — пожалел он. Только теперь Мишка заметил, что Шилекша стала раза в два шире, чем была в первые дни.
Багры к бараку они принесли уже ночью. Было, наверное, часов десять. Повалившись на койку, Мишка только и успел подумать: «Будь это где-нибудь в поселке или дома, то утром не вышел бы на работу. Да и многие, пожалуй...» А теперь даже и вспоминать обо всем этом было некогда: в четыре часа Княжев опять всех разбудит.
Но Мишка ошибся. Бригадир поднял людей в половине третьего. Мишка просто падал с ног, натыкался на стол, на печь, стулья. Он решил, что заболел, работать больше не сможет и шел на реку почти на ощупь. Шел и дивился на Княжева, Лукова, Сорокина — как они терпели, будучи по сравнению с ним стариками? «Значит, им это привычно, знакомо. Вот так, видно, они работали и воевали в войну... Потому и победили. Вот оно что. Это надо запомнить...» — опять подумал он.
Обезумевшие после дождей и ледоходов реки окончательно отрезали бригаду от других людей, от всякой иной жизни. Их окружали теперь только леса, вода и небо. И они со звериной чуткостью следили за всем, что совершалось вокруг: незримо оседали по чащобам снега, будто все туже пришивал их к земле многочисленный палый игольник, менялись ветры, шум леса, голоса птиц, воды... Каждый день все наступательнее катила по лесам эта просторная холодная весна. Но это был холод уже не мертвый, зимний, а влажный, пахнущий землей и лесом.
В лесу наступило время зеленых луж и озерин, и в этой молодой воде все чаще отражалось высокое, чистой голубизны небо и зеленая шуба сосен.
Весновщикам было радостно наблюдать все это, потому что снег они не любили. Снег сковывал их передвижение по лесу, изматывал в переходах, делал их беспомощными, унижал... А они были сплавщиками, гордились этим, и им нужны были хорошая вода и твердый сухой берег.
Всю жизнь они работали на земле, в колхозе, и всегда начинали свою работу весной. Главным из главных было — посеять. А потом земля медленно, но упрямо доделывала начатое ими.
А тут было другое. Тут была ярая сила воды, с которой бесполезно было спорить и драться, но и положиться на нее сполна тоже было нельзя. И главное — вода не ждала. Она была своенравной хозяйкой всей весновки.
И в этом деле им уже не на кого было положиться, кроме самих себя. Даже мастера Чекушина они перестали ждать. Они не жаловались, не ахали и не вздыхали, а переносили все невзгоды молча.
Весна всем несла радость. И заодно всех брала в свой оборот. По вековечным законам торопились за ней звери и птицы, деревья и травы... Все были несвободны.
И больше всех был несвободен человек. Забравшись сюда, в самую глубь леса, весновщики больше других испытывали на себе его вековечную дремучую власть. Здесь лес уже не принадлежал человеку, а скорее человек принадлежал лесу.
И нужно было иметь немалое самообладание, чтобы не измельчать до сосновой иглы, не поддаться этой дремучей всепоглощающей власти.