Тени от сосен пали на воду и на луговину. Костер неспешно дотлевал, испуская слабое спокойное тепло. Пеледов с Мишкой даже вздремнули немного, разомлев на пахучем еловом лапнике. Дрозды и еще какие-то мелкие птицы налетели на ельник и начали высвистывать уже по-вечернему, все больше возбуждаясь перед зарей.
А бревна плыли все реже, по одному, по два, потом река опустела вовсе. И они поняли, что бригада с реки уже ушла. Поднялись и пошли берегом вверх.
Однажды в обед Княжев принес в барак чайник кипятку и стал основательно устраиваться возле широкого окна перед зеркальцем. Брился он по старинке — с мылом и помазком своей опасной раскладной бритвой. Рядом с ним усаживались у других окон совсем почерневший щеками Луков, серебристо-белый с лица Сорокин, сивый Ботяков... Они брились первый раз за все время весновки и потому делали это с особой торжественностью.
Не брились только Мишка с Шаровым да Шмель. Нечего им было пока брить, и они завидовали мужикам, их праздничному настроению и той основательности, с которой те скоблили свои жесткие щетины, на глазах молодея. Побрившись, все снова пошли в столовую. И опять не торопились на реку...
Мишка думал, что пропустил что-то, недослышал, чего говорил Княжев, и. теперь один не понимает, к чему идет эта подготовка. Он спросил шепотом Шарова, а тот, открыто улыбаясь, выпалил во всеуслышание:
— Сегодня же воскресенье, чудак!
И Мишка будто проснулся: «Неужели всего только одна неделя прошла!» Ему казалось, что работа и весна начались так давно, что он уже за это время стал как бы другим человеком. Он физически ощутил какое-то смещение времени — не то провал, не то нарост в собственной жизни. То, о чем говорил на реке Пеледов, не выходило из ума. Все больше казалось, что настоящая жизнь идет где-то стороной, отдельно от их жизней здесь и тем более от его собственной. И идет не туда! И никто этого не видит, кроме Пеледова. Но почему он ничего не делает? Почему никому не больно, не страшно за будущее Земли? Что же дальше?
В этот день до вечера все были свободны, и Мишка бесцельно бродил по поляне, сидел на старых сухих пнях. Сходил на ток, нашел два черных тетеревиных перышка; пригляделся, где бы построить шалаш. Лучшим местом показалась сосна, возле ее мощного ствола он и наметил «строительство». Но тетерева скоро должны были уже вылетать на вершины крайних сосен. Поэтому Мишка ушел с тетеревиной поляны, углубился в сосняк и присел возле старого муравейника. Он долго глядел на муравьиную суету и не мог понять, счастливы эти маленькие трудяги или нет. Все было непонятно. Но больше всего собственная жизнь. У муравьев жизнь была вся «в куче», а у него — разорванной на несколько отдельных жизней. Жизнь с матерью в Веселом Мысе должна была идти так, как виделось ей, матери: нужны были деньги, надо было поправлять изгородь вокруг дома, копать огород, садить картошку... А одновременно вести посевную в колхозе. Мишка понимал, что от этого нельзя было уйти, и тут не надо было ничего менять. Другая жизнь — здесь, на весновке, она была тоже вроде бы ясна, и об ней тоже можно было не думать, как, скажем, Шарову. Но Мишке, в отличие от Шарова, надлежало здесь прожить еще жизнь отца и деда и сравнить их жизнь с жизнью сегодняшних весновщиков и своей собственной. Ему надо было понять, увидеть жизнь своего рода среди этих мужиков. И Мишка не переставал надеяться, что к концу весновки все поймет: уже складывалось кое-что... И вот как гром на утре оглушили его слова Пеледова. От этих слов жизнь как бы увеличилась еще на одну самую неспокойную часть. Она была сверху, эта часть, и поэтому как бы напрочь закрывала всю прошлую жизнь, в которой он собирался, но так и не успел разобраться.
А теперь было и вовсе не до этого. То, о чем сказал Пеледов, требовало срочных мер. Надо было кричать, бить тревоту...
Мишка раньше как-то не подозревал, что, кроме его собственной жизни, есть еще жизнь всех — всех людей Земли — и что ему от нее не уйти, не спрятаться ни в каком лесу. Оказалось, что в жизни этой есть свои боли, тревоги, опасения... Мало того, теперь эта жизнь неслась в пропасть. А люди ничего не делали. И это Мишку удивляло, беспокоило больше всего. Он видел, что в бригаде об этом никто и не думает.
Как о единственном спасителе думал Мишка о Пеледове, надеялся, что он не все еще сказал, что есть у него какая-то своя сверхмудрая тайна.
Мишка сидел на крыльце, ждал темноты, когда стихнут и разлетятся тетерева, чтобы идти рубить шалаш. Нужен был топор, а Ботяков, почти каждый день от неумеренной силы ломавший шест, сейчас опять пересаживал багор. Шаров, сидя на нижних ступеньках крыльца, почему-то был сосредоточен, задумчив, он глядел на дальние вершины сосен с какой-то грустной полуулыбкой — может быть, тоже вспоминал дом свой, мать... Луков, чисто выбритый и похудевший, сидел на той же ступеньке, что и Мишка, молча курил и наблюдал за Ботяковым. Впервые за все время весновки нечего было делать, впервые ждали темноты, сна и вроде как бы уже томились бездельем, медлительным ходом времени.