Весновщики сегодня выспались, перешучивались с Настасьей и Галей, просили добавки, говорили о зачистке, о доме и, стараясь похвалить поварих, жаловались, что дома жены уж так не накормят. В окно вагончика заглядывало солнце, в безветрии небо стояло чистое, и у всех было какое-то праздничное настроение.
А Мишка совсем потерялся, когда следом за ним в вагончик, улыбаясь, вошел Чекушин, неся перед собой в вытянутой руке тетерева. По-хозяйски, не снимая ружья, он прошел вперед вагончика и положил добытого петуха на свободный посудный стол.
— Вот, ясно-понятно! Везет вам, мужики... На прощанье и дичь угодила. Забирайте, девчонки! — кивнул он поварихам.
Мишка перестал есть и глядел на токовика: он был мертв, тело его уже было безвольно-податливо, но, казалось, еще дышало беспредельной лесной свободой, свежестью ветра, чутким настоем сосновой хвои. Он лежал на белом с алюминиевым ободком пластиковом квадрате стола как черный траурный цветок в раме. Лежал в свободной наивной позе, уже отрешенный от этого мира, но как бы все еще удивляющийся неожиданной смерти.
Настасья, слушая Чекушина, не понимала, что он говорит. Застыв с тарелкой в руке, она неотрывно глядела на тетерева, глубоко задумавшись, и вдруг всхлипнула, с трудом выдавив из себя:
— Какую птичку загубил... — и, спасительно взявшись за уголки фартука, отошла в угол кухонки.
Все невольно перестали есть.
Княжев, немо оглядев людей, кивнул на тетерева:
— Вынеси... Домой бери...
И Чекушин без слов подчинился.
На другое утро Чекушин сидел в самом верховье Шилекши на пеньке и подводил в своей тетради предварительные итоги. Рядом, с берега, Княжев с Луковым заколачивали крепежные клинья на широкой, в пять бревен, кобылке. Другая, уже готовая кобылка, поменьше, стояла рядом. Пока бригада доделывала работу на нижних разливах, Чекушин с Княжевым на большой, а Луков на маленькой кобылке должны были спускаться вниз, подчищать мелкие недоделки и оставлять после себя реку совершенно чистой.
Но и здесь, вверху, и в низовье работа уже обретала праздничное оживление. Все будто гуляли по реке, иногда брызгались как дети, толкали бревна от одной кобылки к другой, говорили бревну вдогонку что-нибудь смешное, будто человеку. Шмель, сидя посреди кобылки, играл на весь лес полонез Огиньского. Его напарник Степан, широко взмахивая багром, «катал музыку» по всему заливу, работал и следил, чтобы не утопить прежде всего гармонь. «Музыкант выплывет, а гармонь испортится», — так ему и наказали еще возле барака.
Главная масса бревен вся была в низовьях, и оставалось ее теперь только проводить в Лух. Это можно было сделать еще вчера, если бы сам Лух не покрывали эти бревна сплошняком. Бригада, что работала под мостом на Лухе, едва справлялась, мост мешал, и бревен копилось все больше. Они уже напирали на берега, грозя затором, и целый день на Лухе слышались тревожные крики: «Ра-аз, два-а!.. Взяли!» Боялись этого затора и княжевцы и постоянно ждали, что вот-вот их позовут... Но пока не звали.
У Мишки зачистка не вызвала особой радости. Нет, он радовался, конечно, что приходит конец этой работе, но «чистой» жизни в лесах, о которой мечталось еще в техникуме, не получилось. Выходила опять какая-то смесь из радостей и огорчений, из каких-то неоконченных дум, из новых забот и душевных смятений. Опять как-то несобранно шла жизнь. Все, что было хоть и не долгой, но отрадой здесь, рушилось на глазах. С тяжелым упреком самому себе вспоминал он о токе, о шалаше, о. своих тайных ночных выходах туда... Получалось, как будто все делал лишь для того, чтобы нагнать тетерева на Чекушина. «Не будь меня, все бы улетели... А если бы и убил, то какого-нибудь крайнего, молодого... А теперь ток распадется!» Ему казалось, что и Пеледов сегодня какой-то злой, расстроенный. Он так и читал свои «лекции», не интересуясь, слушает его Мишка или нет. Знал, что все равно слушает и будет слушать, потому что с кобылки никуда не убежишь. И, будто издеваясь над Мишкой, советовал:
— Беги, беги отсюда! Пропадешь тут. Поработай и убегай. Душа и тело — не единая материя. И надо попеременно укреплять то и другое. Иначе что-нибудь да лопнет. Лучшие люди всегда из деревень уходили. И сколько их еще будет уходить, сколько они будут ломать себя и носить в себе эту постоянную обиду односельчан, даже презрение... Но не все же в конце концов уходят легкой жизни себе искать. И никому тут не разъяснить, не доказать. Вот где терпение надо!.. Только время докажет правильность и необходимость всего этого, — Пеледов со злом толкал бревна, будто они были виноваты. — Потому что самые лучшие люди не пропадают, а возвращаются ко всем. Идеальный случай: возвращаются как великие люди своего Отечества! Вот ради одного такого возвращения можно простить уход и многих.